Сады диссидентов - Джонатан Литэм

Матусевич $200 Гоган $95 Стоун $130.

Города в кризисе. Когда Мирьям слышит название новой категории, оно кажется ей просто манной небесной. Ведь в глубине души она ощущает себя плотью от плоти города, пребывающего в вечном кризисе, он для нее, безусловно, – дом родной. Если бы существовала отдельная телевикторина с таким названием – “Города в кризисе!”, – то Мирьям Гоган была бы, наверное, ее бессменной победительницей, а может быть, даже ведущей. Когда Мирьям ехала сюда по ветке F, рядом с ней сидел пуэрториканец или доминиканец, мужчина лет пятидесяти с небольшим, одетый в безобидно-трагический “лучший костюм” человека, который не покупал костюмов уже лет тридцать, – особый серый костюм для бальных танцев, хранивший на брючных складках следы излишне горячего утюга. Мужчина вез большую фотографию в тяжелой серебряной раме с орнаментом в виде завитков – черно-белый студийный портрет молодой женщины в платье с высоким воротом, с приколотой к нему громоздкой блестящей брошью. Покойная дочь, или покойная жена, или покойная сестра? Мужчина с этой фотографией воплощал такую сокрушительную скорбь, что совершенно преображался вид заполненного людьми вагона метро, и сам вагон превращался как бы в траурное преддверие кладбища, куда, скорее всего, и ехал этот пассажир.

Линия F, хотя Мирьям и воспользовалась ею, чтобы доехать от Сохо до Рокфеллеровского центра, ни в коем случае не являлась специфическим феноменом самого Манхэттена – что бы ни думал об этом какой-нибудь рассеянный манхэттенец. Эта линия тянулась до самых отдаленных кварталов Куинса, до Джексон-Хайтс и Кью-Гарденз – до мест, где во все стороны расстилались обширные болота еще в ту пору, когда там только начали размечать участки для строительства будущих рабочих районов и давать названия новым станциям. После косого беглого взгляда на Деланси – эту трясину из еврейского фольклора, – поезд покинул южную оконечность острова, чтобы внедриться в те районы Бруклина, которые ведомы одним только мертвецам, а затем наконец медленно потащился к Кони-Айленду – к этим разверстым катакомбам досуга, к грязным дощатым настилам вдоль пляжа. Таким образом, поезд F был средством попасть из Куинса к морю – если, например, вы в последний момент передумали иммигрировать и решили дать задний ход, убежав от всех формальностей. Штука в том, что тот человек с фотографией мог иметь начальным и конечным пунктами своей поездки любое из дюжины мест, о которых ни Арт Джеймс, ни оба противника Мирьям не имели ни малейшего представления. Он лишь на короткое время оказался случайным попутчиком Мирьям и других пассажиров на этом отрезке подземной дороги, на глубине шестидесяти метров под Рокфеллеровским центром, а начало и конец его маршрута находились в совершенно других краях. Если бы он вдруг вышел вместе с ней на свет божий на Пятидесятой улице, то его, наверное, просто испепелили бы лучи солнца. И, действуя как бы во имя того человека и от его лица, Мирьям, увидев, что категории “Где?” приписана ставка один к трем, выбирает ее и ставит максимальную сумму, разрешенную в данном раунде, – пятьдесят долларов. Города в кризисе? Пускай она, пожалуй, и не знает все до единой станции мертвецов, – все равно она помнит гораздо больше названий, чем могло бы прийти в голову сочинителям вопросов для игры “Кто, что или где?”

Бухгалтер Стоун выбрал “Что?” с более низкой ставкой, а потому опережает ее. Арт Джеймс зачитывает вопрос:

– Мальвина Рейнольдс написала песню “Коробочки”, где описывала безликую застройку пригородов с ее одинаковыми домами, которые она и назвала “коробочками”. Из чего, согласно ее песне, сделаны эти коробочки?

Услышав вопрос, Мирьям ерзает так, что едва не вылезает из своего брючного костюма. Разумеется, каждый, кто хоть раз слышал эту песню – а бухгалтер, ясное дело, слышал, – способен сразу выпалить (что он и делает) правильный ответ: “Из тяп-ляпа!”, но дело не в этом. Мирьям наклоняется к уху Грэма Стоуна и шепчет – но достаточно громко, чтобы ее услышали Арт Джеймс и все остальные:

– Я лично знала Мальвину Рейнольдс!

Мирьям в самом деле видела ее на вечеринке в квартире Дейва Ван Ронка, лет десять назад. Тогда она не уделила ни малейшего внимания этой стареющей фолк-музыкантше, старой лейбористке, принадлежавшей скорее к поколению ее матери.

– Вот как? – отзывается Арт Джеймс. – Ну что ж, любопытно: может быть, вы знали лично и автора следующей цитаты? Это было бы настоящей удачей!

Арт Джеймс недаром достиг своих нынешних высот.

– Давайте разберемся. Английский писатель и общественный критик Дж. Б. Пристли дал следующее определение одному американскому городу – цитирую: “Помесь Вавилона с императорским Римом”. Какой город он имел в виду?

– Это мой вопрос?

До Мирьям вдруг доходит, что эту реплику вырежут. Как вырежут и предыдущий эпизод, когда она нарушила протокол и влезла в личный кадр Грэма Стоуна. Когда передача выйдет в эфир, все это исчезнет. Ведь игра “Кто, что или когда?”, которая каждый день появляется на телеэкране и служит для Мирьям как для зрительницы отличным наркотиком, – это вовсе не документальное отображение действительности, а некая искусственная конструкция. Эта мысль приносит Мирьям освобождение: теперь она вольна говорить практически что угодно.

На лице Арта Джеймса не дрогнул ни единый мускул.

– Да, это ваш вопрос.

Какое отношение имеет Дж. Б. Пристли к теме Мирьям – “Города в кризисе”?

– Лос-Анджелес? – вопросительно произносит она.

И тут же понимает, что такой ответ служит намеком на чудесную и непристойную запрещенную книгу, которую ее приятель, гей Дейвис Сторр, держит у себя на кофейном столике: “Голливудский Вавилон” автора с незабываемым именем – Кеннет Энгер[5]. Но в таком случае ей бы зачитали цитату из Кеннета Энгера, или из Дейвиса Сторра, а не из такого стародавнего автора, как Дж. Б. Пристли. Впрочем, она довольна своей попыткой.

– Неправильно. Нью-Йорк.

Значит, Мирьям предала того человека из метро, который вез фотографию в раме, и позволила украсть у нее тему, принадлежащую ей по праву. Она прилюдно опростоволосилась, запоров вопрос, ответом на который было название ее родного города. И этот-то эпизод не вырежут. Какая певица-блондинка покупает себе серебряный ножной браслет в магазине “Конрад” на Макдугал-стрит всякий раз, когда песня ее группы выходит в первую десятку хитов? Мэри Трэверс из группы “Питер, Пол и Мэри”. Метеорологи Кейти Будин и Кейти Уилкерсон были единственными, кто выжил после взрыва бомбы в марте 1970 года, разрушившего городской особняк на Западной Одиннадцатой улице. Назовите политическую организацию, заложившую бомбу. Скользкий вопрос: бомбу заложили сами “Метеорологи”. Так, во всяком случае, утверждалось. Заключенный тюрьмы “Аттика” Уинстон Мозли участвовал в мятежах 1970 года, жестоко подавленных администрацией Нельсона Рокфеллера. Мозли прославился убийством в Кью-Гарденз, когда тридцать восемь свидетелей так и не пришли на помощь медленно умиравшей жертве. Как звали эту жертву? Китти Дженовезе. Как называлась песня фолк-певца Фила Оукса 1967 года, основой для которой послужило это убийство? “За пределами тесного круга друзей”. Как звали подругу детства, которая настолько помешалась на истории с убийством Китти Дженовезе, что ей стало практически бесполезно звонить? Лорна Химмельфарб. Но нет, возможность уже безвозвратно упущена. Тема “Города в кризисе” больше не всплывет. Мирьям сердится, но не протестует. Ей впервые приходит в голову мысль, что, пожалуй, лучше было сегодня утром не обкуриваться. А еще до нее впервые доходит (и она сама изумляется – как это не дошло раньше), что, когда передачу покажут на экране, этот эпизод увидят не только ее друзья. Предвкушая заранее свой триумф, она представляла себе одну-единственную картинку: как они со Стеллой Ким и другими членами коммуны на Кармайн-стрит сидят перед телевизором и справляют торжество. Все это увидит еще и Роза.

Матусевич $200 Гоган $45 Стоун $155.

Испанские выражения. Мирьям, вынырнув на поверхность реальности, с трудом понимает, что тут происходит. Она ставит двадцать пять долларов на “Что?”, один к двум, и с облегчением видит, как ее обходит Стоун, предложивший более высокую ставку. Когда Мирьям была еще ребенком, Роза уговаривала заниматься испанским, напирая на то, что будет очень полезно знать второй язык своего родного города. Да, собственно, и сейчас, когда они вместе прохаживаются по старым районам, Роза навещает латиноамериканцев из многоквартирных домов на Сорок седьмой и Сорок восьмой улицах, что вблизи надземки, и объясняется с ними по-испански, преувеличенно четко артикулируя звуки и пересыпая речь подслушанными тут же, на улицах, оборотами. Она расспрашивает детей про “эскуэлу”, просит их называть ее “абуэлитой”[6] и так далее: все это – своего рода ритуальный укор Мирьям за нежелание овладеть этим языком. Чтобы выполнить школьную программу, Мирьям в течение двух лет изучала французский. Она сделала такой выбор в пику Розе, для которой французский был вторым языком аристократии, а также, в частности, языком коллаборационистов-антисемитов из Виши (она ведь подозревает, что внутри каждого француза таится антисемит). Зато испанскому фашизму присущ, по ее мнению, подлинный трагизм, ибо в нем увековечено благородное покаяние после разгрома интербригады имени Линкольна. А еще, по иронии судьбы, многие политические движения, к которым примыкает в последнее время Мирьям, – связанные с Чили, Сальвадором, Никарагуа, – тоже окрашены испанским языковым колоритом, поэтому, участвуя в двуязычных собраниях или протестных демонстрациях, Мирьям постоянно испытывает неловкость и смущение из-за своего давнего упрямства.