Рельсы под луной - Александр Бушков

Мама родная! Похоже, волосы дыбом встали, и стою я, оцепеневши, как камень.

Это головы человеческие плывут вереницей, причем не как попало плывут, а так, словно крепко сидят на невидимых туловищах – только нет под ними ничего, кроме прозрачнейшей воды. Стоймя плывут. Крови в воде ни капли. И это – наши головы. Первая – товарищ Лю, в очках, глаза открыты, лицо невозмутимое, как у того, что стоит слева от меня, не скажешь, чтобы особенно бледное. Нормального цвета лицо, как у живого. Следом – я! Я самый. Только без фуражки. За мной – Алиханов с Чибисом, опять-таки без головных уборов. Глаза у всех открыты, лица спокойные, никаких там гримас, застывшие…

Мы стоим, как четыре монумента, не в силах шелохнуться, в полном молчании – а они медленно-медленно проплывают мимо, тишина стоит невероятная, птиц не слышно, и нет ни удивления, ни страха, только чувствую я, холодный пот по спине ползет так, словно мне из фляжки за шиворот воду льют…

Проплыли они медленной вереницей. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мы вышли из оцепенения. Стою я, в коленках противная слабость, гимнастерка к спине липнет – но по-прежнему ни удивления, ни страха. Одно ворочается в голове: так не бывает. Тупо так ворочается, вяло.

Посмотрел я на своих – стоят, орелики, ни живы ни мертвы. Чибис слюни на подбородок пустил, глаза ошалелые. Да и товарищ Лю челюсть отвесил, что неудивительно.

Оклемавшись самую малость, я спросил:

– Что видели?

– Г-головы плыли… – заикаясь, чего за ним отроду не водилось, отвечает Алиханов. – Н-наши… Все четыре…

Чибис молчит, только головой кивает меленько-меленько. Меня окончательно отпустило, голова стала ясная, трезвые мысли появились – но лучше бы не появлялись. Мысли такие: четырем сразу одно и то же привидеться не может. Следовательно, это было. Хотя быть такому не полагается.

– Товарищ Лю, – сказал я. – Что скажете? Как человек, знакомый с местными условиями?

Китаец задрал голову, будто норовистый жеребец, губы в ниточку. Изо вcex cил пытается придать себе этакую гордую невозмутимость – но я-то вижу, что и его цыганский пот прошиб не хуже нашего…

– Были разные дурацкие разговоры, – отвечает он наконец. – Но образованный человек таким сказкам верить не должен. Только темные, суеверные крестьяне могут… Я коммунист…

Удивил в самое сердце! Мы тоже поголовно с партбилетами. И что?

Я ему говорю этаким нейтральным тоном:

– Но вы же видели… Все мы видели…

Он молчит, лицо презлющее, глазки сузились вовсе уж в щелочки. Так ничего не сказал, вытащил маузер из кобуры и первым пошел вброд с таким видом, словно с того берега по нему должны вот-вот резануть из пулемета. Крепкий парнишечка, с характером, с таким, пожалуй, можно и в разведку…

С километр мы прошли, держа оружие на изготовку, без всяких происшествий и дурных чудес. Потом увидели…

Справа, совсем недалеко от тропинки, торчит обломанная сосенка, толщиной с бутылочное горлышко и высотой человеку по грудь. Верхушки не видно, один кол остался – и на этом колу торчит зеленая пограничная фуражка, довольно новенькая, не траченная непогодой. Не висит, а медленно вертится вокруг своей оси – неторопливо, я бы сказал, лениво как-то, равномерно, словно секундная стрелка, но, пожалуй, раза в три медленнее.

Сам не знаю, отчего так получилось, но на сей раз – ни ошеломления, ни даже удивления. Фуражка. Вертится себе. По сравнению с нашими собственными головами, проплывшими по течению, – сущая безделица, если подумать…

Это что же получается, думаю, мы тут не первые? Определенно, тут до нас уже проходили… а вот вернулись ли?

Пересохло у меня во рту. Глотнул из фляжки как следует – мало помогло. Спрашиваю у товарища Лю:

– Что там за человек, в избушке?

– Не знаю, – говорит он. – Теперь даже и не знаю… Болтали всякое… – И вдруг как вскрикнет: – Вперед, товарищи! Нельзя поддаваться этой… этому…

Сбился, пробормотал что-то по-китайски – такое впечатление, что выругался, – и зашагал вперед с «маузером» в опущенной руке, чуть ли не парадным шагом. Что тут поделаешь? Двинулись следом, с оружием на изготовку – хотя уже ясно: с этим автоматом не повоюешь. Настроение у меня не то чтобы мрачное – попросту накрыло нечто вроде тупого равнодушия. Иду и думаю: ну вот тут нам всем и конец. Но ни страха, ни сожаления, ни даже досады – все чувства отсекло.

Вышли мы к ложбинке. По дну бежит ручей, совсем уж узенький, кошка перепрыгнет. У ручья – домик. Небольшой такой, с крылечком в две ступеньки, с одним-единственным окошечком в каждой стене, построен из потемневших досок, сразу видно, давно. Крыша из дранки, тоже изрядно потемневшей. Доски выглядят аккуратно, одна в одну, похоже, еще и тесаные. Дранка уложена так, что ни единой прорехи не образовалось. Строили, по всему видно, на совесть, немало лет прошло, но все целехонько, и как-то не выглядит домишко заброшенным и опустевшим. Должен там кто-то жить, такой у него вид…

И вот здесь как рукой сняло все посторонние мысли и чувства. Включилось все прежнее, будто выключателем щелкнули. Прикидываю холодно и рассудочно: в окошечки эти взрослый человек не протиснется, ребенок малолетний разве что. Перебежками от той вон сосны, от дерева к дереву, можно незаметно зайти с тыла… В другой ситуации не помешало бы гранату засандалить в окно, а уж потом входить, но приказ у нас недвусмысленный: брать живым. Домишко крохотный, одна-единственная граната все внутри разнесет и всех…

И пошли вы куда подальше, головы с фуражками! Изо всех сил я цепляюсь за свой прежний мир, знакомый и привычный, без всякой чертовщины…

Рванул Алиханов дверь – и ворвались мы внутрь, а в двух незастекленных окошечках объявились Чибис с товарищем Лю, с оружием на изготовку. Точно, одна-единственная комнатка. Очаг, какие мы уже видели, в нем, над золой, стоит закопченный котел на треноге. Пара сундуков хорошей выделки, шкафчик резной, столик низенький, ниже колена, сидеть за ним можно только на корточках, по-китайски. Циновки вокруг. Бедно, но уютно. Смотрю я на все это и думаю: это ж за сколько километров пришлось переть и доски тесаные, и дранку, мебелишку, настоящим столяром смастеренную? Тут одному ни за что не управишься при всем китайском трудолюбии…

Но все это мне пришло в голову потом, а тогда я первым делом кинулся к человеку, что лежал в углу. Не связан, лежит на спине, руки вдоль тела вытянул. И определенно живой – бормочет что-то. Здоровенный такой парняга с пограничными погонами, без головного убора, старшина, лет на несколько меня старше. Конопатый такой. Ранений на нем не видно, глаза открыты, целехонек, но словно бы не в себе – уставился в потолок, бормочет и бормочет, причем чрезвычайно похоже, что не просто бормочет, а скорее уж мурлычет себе под нос песенку. Я даже мотив узнаю без труда: «мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Чисто так выводит, ничуть не фальшивя. Певун, мать его. Концертный зал ему тут, дом культуры…

Спиртным от него не пахнет, но мужик явно не в себе. Потряс я его, позвал громко, по щекам похлопал, потом без церемоний влепил затрещину – никакого толку. Лежит, таращится в потолок, выводит: «в эту ночь решили самураи перейти границу у реки…» Шаляпин хренов…

Встал я, осмотрелся внимательнее. Вижу – на столе бутылка, запечатанная сургучом. Этикетка с иероглифами, содержимое бесцветное, как вода или водка, и тут же четыре пузатых стопочки, скорее всего, медные: начищенные, аж посверкивают. Четыре. Как для нас приготовлено, четверых: угощайтесь, гости дорогие…

Угощаться мы, конечно, не стали. Устроили обыск – благо на это потребовалось совсем немного времени. Шкафчик пустой, сундуки пустые, но там ни пылинки, словно все содержимое выгребли совсем недавно.

– Товарищ Лю, – сказал я. – А ведь он, похоже, ушел. Никаких вещичек, хотя они должны тут быть. И зола в очаге еще самую чуточку теплая, будто его утром разжигали… Ушел…

Товарищ Лю развернулся – и как наподдаст ногой по столику! Столик улетел к стене, стопочки раскатились, бутылка разбилась – точно, водка, вон как ею, родимой, потянуло. Ладно, пусть человек душу отведет, я его понимаю, самому хочется этот домишко спалить к чертям собачьим… Принял я решение возвращаться. Поскольку есть уверенность, что хозяин, прихватив вещички, отсюда сбежал. Товарищ Лю не возражал.

Посмотрели мы на старшину и малость пригорюнились: переть на себе этого лося несколько километров – удовольствие ниже среднего. Ни носилок, ни волокуши не смастерить – у нас ни гвоздей, ни веревок, ни инструмента. И распорядился я, недолго думая, будто что-то подтолкнуло:

– Ребята, а попробуйте-ка его на ноги поставить.

Алиханов с Чибисом его, кряхтя, подняли – стоит на ногах, даже пошатываясь. И песенку мурлычет с тем же отсутствующим видом, словно нас не замечает вовсе. Проверил я его кобуру – «TT» с полной обоймой и патроном в стволе. Не стрелял ни разу, дуло нагаром не пахнет.