Воспоминания о России (1900-1932) - Ирина Голицына

По какой-то причине меня поместили в одну камеру с мужчинами, с которыми я только что приехала. Камера была больше, чем та, с которой я начала свое первое пребывание на Лубянке. Она уже была набита заключенными, а с новоприбывшими там даже трудно было вздохнуть. Я чувствовала, что на меня глядят с интересом и удивлением. Я смущалась, так как была единственной женщиной среди большого количества мужчин. Я ждала, что меня переведут оттуда. Часы тянулись. Ничего не происходило, кроме того, что время от времени приносили пищу и кружки с горячей водой. Некоторые заметили, что я была слишком застенчива, чтобы попроситься в туалет. Один из них, грубый на вид кавказец, смотрел на меня и попытался вступить в разговор. В конце концов, когда мужчины стали укладываться на ночь, молодой польский граф, находившийся среди заключенных, добился того, чтобы меня перевели.

Я была переведена в женскую камеру, которую так хорошо знала по первому разу. Я оставалась там недолго и вскоре оказалась в одиночном заключении. На этот раз камера была большая, всего с одной кроватью, одним стулом и маленьким столом. Окно было без щита, так что я могла видеть противоположное крыло здания и большой двор внизу. Однако, когда обнаружили, что я большую часть времени провожу у окна, щит был поставлен, чтобы ограничить мое любопытство.

Мне было нечего делать, — только ходить взад и вперед по моему новому обиталищу или сидеть на кровати и ждать, что случится. Но в первые несколько дней ничего не происходило. Однажды вечером, когда я собиралась ложиться спать, дверь открылась, и меня вызвали на допрос.

Мой следователь внимательно на меня посмотрел и сказал, что я выгляжу не так прекрасно, как раньше.

— Вы, вероятно, не очень хорошо себя чувствуете? Я сожалею, что мы поместили вас совсем одну в камере. Заключенных много, все камеры целиком заполнены, и нам приходится в помещения, рассчитанные на четверых, вмещать иногда по восемь человек. Вы понимаете, как это трудно для нас.

Я ничего не ответила, что я могла сказать? Если у них не хватает места, зачем они поместили меня одну в камере? Разве я такая важная узница? Что за глупости с начала и до конца? Я решила не верить ни одному его слову.

— Теперь вот что, — сказал он, заметив, что я не в настроении разговаривать. — Мы решили вопрос относительно взятки и считаем, что вы не пытались дать деньги. Как вы могли это сделать, если были без работы в течение некоторого времени? А вместо десяти шалей, мы считаем, что вы предложили только пять. Так что, видите, это проливает новый свет на всю историю и значительно облегчает обвинения против вас. Итак, если вы собираетесь помочь нам, я пересмотрю вопрос о вашем освобождении.

Что я могла сказать в ответ на эти глупые утверждения? Я чувствовала, что все это пустое препровождение времени. Он смотрел на меня очень внимательно, но я только сказала:

— Я никогда не давала взяток никому — ни шалей, ни денег, ничего. И я не так воспитана, чтобы лгать.

— Я пытался помочь вам, ваши родственники очень обеспокоены, и я старался сделать все, что мог, чтобы облегчить ваше и их положение.

И я снова была уведена в мое одиночное заключение. Дни проходили, один похожий на другой. Лучшими днями были пятницы, когда я получала вести из дома: несколько строчек, написанных рукой матери, и сверток — смена белья, печенье, булочки и сыр.

Шла третья неделя моего одиночного заключения, когда меня опять вызвали к следователю. Он начал с вопроса, который удивил меня:

— Вы знаете некую мадам Сухотину[51], которая очень беспокоится о вас и задает вопросы?

Я, думая, что это опять один из его трюков, ответила, что никогда не слыхала такой фамилии. Он казался удивленным и настаивал, что я должна ее знать, так как она очень интересуется мной.

— С ней приходила ваша мать, вы должны ее знать.

Тогда я сообразила, что мама нашла кого-то, кто мог быть полезен, и поняла, кто это был, но как мне объяснить внезапную перемену?

— О! — сказала я, — вы неправильно произнесли ее фамилию. Конечно, я знаю ее, она дочь нашего великого писателя графа Льва Николаевича Толстого.

— Совершенно верно, — сказал он с довольным видом, — наконец-то мы до чего-то договорились. Ну-с, эта дама просила за вас. Она говорила, что никогда не встречала вас лично, но хорошо знает вашу семью, и что это хорошо известная и в высшей степени благородная семья. Мы обещали ей, что скоро выпустим вас, но что придется подождать еще несколько дней. Наступают Ноябрьские праздники, и мы будем очень заняты. Мы очень чтим нашего великого писателя, а его дочь много работает. Такие люди — большая поддержка в нашей великой борьбе за счастье всего человечества. Мы делаем все возможное, чтобы помочь друг другу.

После этой небольшой проповеди, я почувствовала, что близка к свободе.

— Вы рады? — спросил он меня.

Я не хотела больше грубить, мне хотелось расстаться с ним по-дружески.

— Конечно, я рада снова оказаться на свободе и попасть наконец домой, но мне жаль расставаться с вами после того, как мы виделись так часто. Не все разговоры были приятными, но они были не так плохи, как могли бы быть.

Он улыбнулся и, казалось, был доволен моей маленькой речью, затем попрощался, и меня вывели. Прошло несколько дней, и я оказалась дома. Мама была рада и все остальные тоже, но тетя Нина сердилась на меня, она считала, что я не должна была разговаривать со следователем так, как я это делала. По-видимому, им всё было известно. Немного позже мама взяла меня к Татьяне Львовне Сухотиной, чтобы поблагодарить ее за то, что она для меня сделала. Она тоже посмотрела на меня осуждающе и погрозила мне пальцем, чтобы дать мне понять, что мое поведение в ГПУ не могло принести никому ничего хорошего. Потом она долго разговаривала с моей матерью и провела нас по музею Толстого, директором которого она была.

Катя была освобождена примерно в то же время, что и я, а Мара и вовсе не была арестована. Когда пришли арестовать Мару, она оказалась слишком молода для этого — ей было всего семнадцать — и тогда забрали ее сестру Наташу, которая к этому делу вообще не имела никакого отношения. Она училась и была занята только этим. Она собиралась поступать в университет, а вместо этого оказалась в тюрьме, совершенно не понимая, за что. Когда ее наконец освободили, она еле дотащилась домой, ее здоровье в течение некоторого времени было в плохом состоянии, и она упустила свой шанс попасть в университет.

Зимние месяцы прошли без каких-либо происшествий. Мама начала давать уроки английского, а иногда и французского языков. Тетя Нина делала то же самое. У меня были случайные работы переводчицы при иностранцах, прибывавших в Москву без знания русского языка. Мы все еще надеялись покинуть Россию. Для этого была необходима большая сумма денег. Бабушка Нарышкина решила продать свою драгоценную статуэтку Марии-Антуанетты. Бывший секретарь бабушки, нанесший нам визит, обещал продать ее. Он совершал иногда поездки в Берлин и предложил за нее хорошую цену.