Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

был попросить сына, посмотри-ка мне спину, что-то там жжет, как огнем, сил уже нет терпеть, и сняла сорочку, и повернулась, и он, онемев от ужаса, увидел сплошные дымящиеся язвы, с чем-то зловонным и похожим на мякоть гуайявы внутри, где лопались крошечные пузырики, признак заведшихся опарышей. Скверные были времена, господин генерал, ни одна государственная тайна не оставалась тайной, ни один приказ не выполнялся в точности с тех самых пор, как на банкете подали изысканный труп генерала Родриго де Агилара, но ему было все равно, перипетии власти не волновали его в течение горьких месяцев, пока его мать сгнивала на медленном огне в спальне, смежной с его спальней, и все самые сведущие в азиатских хворях доктора установили, что это не чума, и не чесотка, и не пиан[32], и вовсе не восточная болезнь, а какая-то индейская порча, которую может вылечить только тот, кто навел, и он понял, что это смерть, и заперся вместе с матерью и ухаживал за нею с материнской самоотверженностью, гнил с нею, чтобы никто не увидел, как она варится в своем червивом бульоне, приказал доставить ей в президентский дворец кур, доставили павлинов, раскрашенных птиц, которые бродили где вздумается по залам и конторам, чтобы его мать не скучала по деревенским хлопотам особняка в предместье, сам жег биксовое дерево в спальне, чтобы никто не учуял смрад мертвечины от его умирающей матери, сам умащал противомикробными мазями тело, красное от меркурохрома, желтое от пикриновой кислоты, синее от метиленовой сини, сам втирал турецкие бальзамы в дымящиеся язвы, невзирая на протесты министра здравоохранения, который до ужаса боялся порчи, хрен ли, мама, оно и к лучшему, если вместе помрем, говорил он, но Бендисьон Альварадо понимала, что умирает она одна, и спешила открыть сыну семейные тайны, чтобы не уносить их с собой в могилу, рассказывала, как ее послед бросили свиньям, сеньор, как она так и не смогла точно установить, который из великого множества беглых бандитов был твоим отцом, пыталась передать для истории, что зачала его стоя и не снимая шляпы, поскольку в подсобке кабака ее донимали металлические мухи, вившиеся над бурдюками с перебродившей патокой, родила его трудно, ранним августовским утром, в монастырской передней, осмотрела в свете печальных гераниевых арф и увидела, что правое яичко у него размером с инжирину, оно сдувается, как мех, и издает при этом стон волынки, разворачивала на ярмарках пеленки, подаренные послушницами, и давала людям посмотреть в надежде найти кого-нибудь, кто подсказал бы лекарство лучше, а главное, дешевле, чем пчелиный мед, который все советовали от его увечья, ее утешали банальными фразами, не нужно бежать вперед судьбы, в конце концов, это ничему не мешает, разве только на духовых инструментах играть, говорили они, и лишь одна цирковая гадалка приметила, что на ладонях у него нет линий, а это значит, быть ему королем, и так оно и вышло, но он не слушал, умолял ее поспать, а не ворошить прошлое, потому что ему удобнее было считать конфузы отечественной истории лихорадочным бредом, спите, мама, умолял он, укутывая ее с ног до головы льняной простыней, каких заказал множество, специально, чтобы не бередить язвы, клал ее на бок, с рукой у сердца, и утешал, не поминайте всякое грустное, мама, так или иначе, я есть я, засыпайте помаленьку. Тщетно, хоть долго и со рвением, власти пытались скрыть от народа, что матриарх родины гниет заживо, распространяли фальшивые сводки о здоровье, но сами же распространители и проговаривались: то, что они опровергают, – на самом деле правда, в комнате больной вьются такие удушливые испарения, что они отпугнули даже прокаженных, ее купают в крови свежезарезанных баранов, простыни из-под ее язв сочатся переливчатой жидкостью, и сколько ни стирай, прежней белизны не добьешься, а его давно уже не видели в коровниках и комнатах наложниц, где всегда заставали на рассвете даже в худшие времена, сам архиепископ вызвался совершить над умирающей последнее помазание, но он стал на пороге и не пустил архиепископа внутрь, тут никто не умирает, падре, не верьте слухам, сказал он, ели они с матерью одну пищу с одной тарелки одной ложкой, несмотря на дух чумного лазарета в спальне, перед укладыванием он мыл ее с мылом, глядел благодарным псом, и сердце его заходилось от жалости, пока она последними остатками голоса давала ему указания, как заботиться о животных после ее смерти, перья из павлинов на шляпы не дергать, да, мама, говорил он, и щедро натирал все ее тело креолином, птиц чтобы на праздниках петь не заставляли, да, мама, и укутывал ее на ночь в простыню, когда гром гремит, снимайте кур с насестов, чтобы ненароком не снесли яиц с василиском внутри, да, мама, и укладывал ее, приложив руку к сердцу, засыпайте помаленьку, целовал ее в лоб, сам засыпал на несколько часов, что ему оставались, на полу, лицом вниз, рядом с ее кроватью, следя сквозь сон за приливами и отливами ее сна, следя за неумолчным бредом, который по мере приближения к смерти становился все яснее, еженощно копил ярость и готовился тем самым вытерпеть невыносимую ярость того горького понедельника, когда его разбудила ужасающая тишина мира на заре, это его мама, любимая моя Бендисьон Альварадо, перестала дышать, и тогда он развернул простыню на тошнотворном теле и увидел в тонком свете первых петухов, что на простыне в профиль нарисовано точно такое же тело с рукой у сердца, только не расколотое хворью, не траченное старостью, а крепкое и бархатистое, точно маслом написанное по обеим сторонам савана, оно источало естественный аромат нежных цветов, и сколько бы простыню ни стирали с известью, сколько бы ни кипятили со щелоком, рисунок не сходил, а с лица и с изнанки впечатался в лен, а лен тот был вечный, но ему было не до чудес, он вышел из спальни, хлопнув яростно дверью, и по всему дому словно прогремел выстрел, и тогда забили набат в соборе, а потом и во всех церквях, а потом и по всей стране, и били сто дней без перерыва, и проснувшиеся от набата, не строя напрасных надежд, осознали, что он снова – хозяин всей власти и его загадочное сердце, сведенное смертной яростью, решительнее, чем прежде, восстает против превратностей разума и достоинства и снисхождения, ибо его мама, любимая моя Бендисьон Альварадо, скончалась рано утром в понедельник, двадцать третьего февраля, и новый век хаоса и распрей начинался в мире. Среди