Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец

— Я не руками хочу, а губами.

— Что ж. мечтать не вредно. Тем более — так наивно.

— Знаю, наивность не лечится.

— Почему же? Ты ведь сам говорил, что дед исцеляет все.

— Это если больной сам этого хочет. А я не желаю. Я хочу быть прекрасно больным. И хочу, чтобы этим заразился еще кое-кто.

— О, так ты, оказывается, еще и разносчик вирусов ко всему…

— Я разносчик мечты.

— И не боишься? — резко повернулась, приблизила глаза почти впритык.

— Чего бояться?

— Того, что мечта может сбыться…

— Если честно, немного боюсь. Потому что у меня не совсем окреп иммунитет.

— Тогда иди на свою полонину и кушай чернику с брынзой, — резко выдохнула и забрала руку.

— Ага. Брынза там белая, как твои ноги…

— Парень, у тебя и вправду горячка. Тоже белая.

— А черника сизая, как твои глаза.

— Ты что, бредишь?

— Нет, это устное народное творчество.

— Тогда мне жалко этот народ.

— Ну конечно, ты ведь народная учительница.

— Я пока только народная студентка.

— А уже даешь уроки.

— Кому?

— Мне.

— Какие уроки? — встрепенулась.

— Самые лучшие уроки — уроки радости. Ты видишь, я смеюсь без причины, словно картонное дурило?!

Мы смеялись оба. Хохотали без устали, заглушая шум близкой реки. И при этом читали что-то по губам друг друга.

.. Далеко за полночь прибился я домой из ловли ветра. Сладкого ветра.

Когда проснулся на следующий день, старик уже давил для кваса собранную малину. Скользнул по мне приветливым взглядом и молвил:

— К таким девушкам с пустыми руками не ходят. Я б на твоем месте понес ей хотя бы пучок червоной руты.

Я не спросил, кого он имеет в виду (этот дед-всевед знал все, и ничего с этим не поделаешь). Я спросил его:

— А разве червона рута существует? Может, это только в песнях?..

— Червона рута — это по-книжному рододендрон. Неужели ты не видел, как на скалистых горах цветет червона рута? Тогда ты ничего не видел…-

Восковые перстни

В то утро он долго молился. Обычно его молитвы были краткими молитвами благодарности. (".Не просить надо, чтобы тебе дали, а благодарить за то, что имеешь. А то, что тебе надобно, будет дано. Не говори Господу, что у тебя есть беда. Повернись к той беде открытым лицом и скажи, что у тебя есть Господь". Из синей тетради).

Мы собирались натри дня, нарезали из автомобильной шины выступцы и наколенники. Ибо если выйдем на Острый Кряж, там, на каменистых перелогах с рододендронами, придется сбивать колени. Собирались, планировали — и не пошли. Орлан перебежал наш путь. С глухим свистом пролетел над двором и сбросил серый кимлюшок. Он упал аккурат перед стариком — комочек мха, не донесенный до гнезда.

— Ломикамень, — сказал старик. Этот мох растет там, где облака чревом трутся о горные вершины. Там, где уже ничего не растет. Оттуда нас оповестили, что кто-то попросился к небесам…

И мы отложили свою дорогу, занялись мелкой работой по двору, а к заобедне, из самого пекла жарыни, вышел дедок в длинной шляпе и прошамкал, что умерла Студеная Марта, дальняя родственница Светована. И что зовут его на "провод почившей души".

Старик искал глазами что-то вверху. Там до сих пор почти недвижимо планировал орлан, словно чертил что-то в синей небесной тетради. Каждый из нас имеет свое письмо, подумал я. Только не каждый готов это прочесть.

Мы вытрясли с одежды хвою, натерли обувь сажей, смешанной с маслом, и пустились в путь. На похороны. Молчаливым был тот путь. Как и надлежит быть дороге к мертвым. Пришли уже к вечеру, как говорят здесь — в собачий голос. Деревенька была вырублена в черном дубовом лесу, а по низу окаймлена обручем из болот.

— Люди здесь посеяны с небес, — сказал мой поводырь.

— Сюда не дотянулись ни татары, ни хазарские злодеи, ни мадьярские жандармы-перьяники, ни русские колхозы. Здесь время загустело, как еловая смола…

И действительно: тишину сначала видишь, а потом уже слышишь. Деревня носила название Древоделы. Селение деревьев и людей, испокон веков живших деревом. Мы шли по улице, на которой цвел дикий тимьян. Иногда мимо проходили одинокие кони, провожая нас внимательными взглядами лиловых очей. Или взлетал надо головой дятел. Перелесья здесь сливались с садами. Виноград "опорто" вился вокруг вязов. Замшелые валуны и муравейники указывали на границы между дворами. Воротниц не было, двери на срубах были подперты вениками. И людей не было — все на "проводе". Здесь всем миром встречали новую жизнь и так же провожали смерть. В дубовом гробу-труне, с дубовым крестом — под шатер дубовых крон. Чтобы желуди закрыли глаза, а корни переплелись с костями в вечной тверди горы.

Похожих похорон я не встречал ни до этого, ни после.

Покойница лежала посреди избы на столе. Гроб был выстелен колечками ароматной стружки, тело накрыто белым кружевным покрывалом. На голове сизый платок. Руки на груди, а на двух пальцах — восковые перстни. Это признак того, что умерла невинной девушкой. Строгое мраморное лицо почти без морщин, хотя было ей далеко за семьдесят. Сбоку, на ладе, женщины читали Псалтырь. Книгу передавали из рук в руки. Та, что принимала ее, вставала и макала пальцы в воду. Заунывные речитативы псалом трепетали под сволоком, как стайка ночных мотыльков. Непрочитанная часть книги становилась все тоньше, и точно так же утончались, ставали острее при оплывшей свече черты покойной. В синих сумерках ее лицо становилось моложе, матово светилось.

С улицы заходили люди. Свеча тяжело моргала каждому. Мужчины ребром ладони "крестили" смерть, прикрывали глаза и выходили. Женщины наклонялись и что-то шептали над гробом. Незамужние девушки касались восковых перстней и поднимали глаза вверх. За последней вышел и я. Посреди двора горел огонь, и большой котел кипел на треноге. Женщины-сокачки (так здесь называют кухарок, готовящих кушанья на свадьбы либо поминки) общипывали кур, потрошили и бросали в варево. Тут же, на деревянной доске рубили зелень, морковь, кольраби, замешивали и раскачивали яичное тесто, нарезали его тонкой лапшой. Из ароматного пара торчали желтые, как воск, петушиные ноги. Сбоку разогревался лист жести, на него щедро сыпали сахар и брызгали соком мяты. Сахар вскипал леденцовой слюдой. Ее кололи на куски и раздавали детям. В печи под айвой доходили баники — длинные пироги с орехами, сыром и маком. Ароматы мясного навара и пирогов смешивались и разносились по двору.

То тут, то там срывался смешок, прорывался гогот. Дети-подростки достали где-то вожжи и позади избы