Трофеи Пойнтона - Генри Джеймс

— Я знал, что она намеревалась мне сказать; вот почему я решил во что бы то ни стало ее увести. Я знал, что мне это будет очень неприятно, но был в полной готовности. Она выпалила, как только мы свернули за угол, спросила напрямую, влюблен ли я в вас.

— И что же вы на это ответили?

— Что ей нет до этого никакого дела.

— Вот как? — сказала Фледа. — Я в этом не так уж уверена!

— Зато я уверен, а самое заинтересованное лицо — я. Конечно, я употребил другие слова: я был безукоризненно вежлив, так же вежлив, как она. Но сказал ей, что она не имеет права задавать мне такого рода вопросы. Я сказал, что не уверен, имеет ли даже Мона на них право при той своеобразной линии поведения, какую избрала. Во всяком случае, все это дело, как я его понимаю, касается Моны и меня, и между Моной и мной, с ее соизволения, впредь и останется.

Фледа помолчала немного.

— Все это не ответ на ее вопрос.

— Значит, по-вашему, я должен был сказать ей?

Наша юная леди снова помедлила:

— По-моему… Я рада, что вы этого не сделали.

— Я знал, как поступить, — сказал Оуэн. — Я и мысли такой не допускал, что у нее есть малейшее право набрасываться на нас, как она себе позволила, и требовать объяснений.

Фледа задумалась, взвешивая все обстоятельства.

— Но, идя ко мне, она не предполагала «набрасываться».

— А что же она предполагала?

— То, что сказала мне перед тем, как ушла: она намеревалась говорить со мной.

— Как же! — бросил Оуэн. — Только о чем говорить?

— О вас, конечно, попросить меня оставить вас в покое. Она же считает меня ловкой интриганкой… что я вами вроде как завладела.

Оуэн вытаращил глаза:

— Да вы и пальцем не шевельнули! Это я, я вами завладел.

— Совершенно верно, весь узел завязали вы сами. — Фледа говорила сдержанно и мягко, без тени кокетства. — Но это оттенки, в которых она, пожалуй, не обязана разбираться. Ей достаточно, что мы встречаемся как близкие люди.

— Я — да, а вы — нет! — воскликнул Оуэн.

По лицу Фледы скользнула улыбка.

— Вы вызываете у меня, когда так говорите, ощущение, будто я уже неплохо вас знаю. Миссис Бригсток пришла сюда уговорить меня, упросить меня, — продолжала она, — но, найдя вас здесь, увидела, что вы держитесь совсем по-домашнему, пришли ко мне с дружеским визитом, переставляете чашки на чайном столе, и это было для нее чересчур. Она ведь не знает, понимаете, что я такое, что я все-таки порядочная девушка. Вот она и сделала вывод: перед нею весьма опасная особа.

— Я не мог снести то, как она с вами обошлась, и должен был ей это сказать, — возразил Оуэн.

— Она простовата, но отнюдь не глупа и, по-моему, в общем и целом обошлась со мною весьма хорошо.

Фледа помнила, как миссис Герет обошлась с Моной, когда Бригстоки явились в Пойнтон. Но по мнению Оуэна, ей все виделось перевернутым кверху дном.

— Это вы проявили завидную выдержку, держали себя в узде. И я, мне кажется, тоже. Знали бы вы, каково было мне! Я сказал ей, что вы благороднейшая и честнейшая из женщин.

— Вряд ли это развеяло ее подозрения насчет козней, на которые я вас толкаю.

— Не развеяло, — признался Оуэн. — Она сказала, что наши отношения, мои и ваши, вовсе не невинны.

— Что она под этим имела в виду?

— Я, как можете предположить, не преминул спросить. И знаете, что она имела наглость утверждать? Уж лучше бы промолчала: она имеет в виду, сказала она, что наши отношения в высшей степени «странны».

Фледа снова задумалась.

— Что же, так оно и есть, — вырвалось у нее наконец.

— Да? Тогда, по чести говоря, такими их делаете вы! — Это ее перевернутое видение было для него явно чересчур. — То есть вы делаете их такими: гоните меня все время.

— Я сегодня гнала вас? — И Фледа печально покачала головой, вскинула руки и тут же их уронила. Этот жест смирения дал ему повод задержать ее руку, но, прежде чем он успел прикоснуться к ней, Фледа завела руки за спину. Они сидели на узком диванчике, спальном ложе Мэгги, и теперь Фледа встала с него, а Оуэн, не спуская с нее укоризненных глаз, обескураженный, уселся поглубже.

— Какой мне с этого прок, когда вы со мною — камень?

Она встретила его взгляд со всей нежностью, какую еще ни разу не выказывала, да и сама не знала до этого момента, сколько ее накопилось.

— Может быть, все-таки, — рискнула она, — даже от камня, как знать, будет вам толика помощи.

С минуту Оуэн сидел, не отрывая от нее глаз.

— О, вы — чудная, несравненная, — вырвалось у него, — но, будь я проклят, если я способен вас понять! Во вторник, у вашего отца, вы были чудная, такая же чудная, когда я уходил, вот как сейчас. А назавтра, когда я вернулся, оказалось, что это ровным счетом ничего не значит; и сейчас опять, хотя вы позволили мне приехать сюда и встретили меня, сияя, как ангел, вы и на йоту не приблизились к тому, что я хочу услышать от вас. — Еще мгновение он оставался сидеть, как сидел, потом резко выпрямился: — А я хочу услышать от вас, что я небезразличен вам… я хочу услышать от вас, что вы меня жалеете. — Вскочив с дивана, он подошел к ней. — Я хочу, чтобы вы сказали, что спасете меня!

Фледа замялась:

— Зачем же спасать вас, если вы, как только что заявили, человек свободный?

Он тоже замялся, но не отступил:

— Именно потому, что теперь я свободен. И вы не знаете, что я хочу сказать? Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

При этих словах Фледа милостиво выпростала руку; и коснулась его руки, и он на мгновение задержал ее в своей, и если, как он выразился, встречая его, она сияла, как ангел, то теперь, можно считать, она сияла еще сильнее, вся озаренная своей проникновенной тихой улыбкой.

— Сперва немножко больше о вашей «свободе». Миссис Бригсток, как я поняла, была не вполне удовлетворена, как вы разрешили ее вопрос.

— Честно скажу — не была. Но чем меньше она удовлетворена, тем я свободнее.

— Помилуйте, при чем тут ее чувства? — спросила Фледа.

— При чем? Да чувства Моны еще хуже. Мона спит и видит, как бы дать мне отставку.

— Почему же она этого не делает?

— Она непременно сделает, как только ее мать вернется домой со своим докладом.

— Докладом? О чем?

— О том, что я люблю вас.

— Вы так уверены, — возразила Фледа, — что она ей об этом скажет?

— Более чем. При тех уликах, которые уже есть. И они ее доконают! — заявил Оуэн.

Его собеседница снова задумалась.

— И вы можете радоваться, что «доконают» — бедную девушку, которую вы прежде любили?

Оуэн долго молчал — достаточно долго, чтобы осмыслить такой вопрос, потом с искренностью, поразившей даже Фледу, казалось бы уже знавшую его натуру, сказал:

— Не думаю, чтобы я по-настоящему ее любил.

Фледа рассмеялась. Это, как и чувство, о котором ее смех свидетельствовал, явно его удивило.

— Вот как! Тогда откуда мне знать, — сказала Фледа, — что вы «по-настоящему» любите другую?

— О, я сумею вам это показать! — воскликнул Оуэн.

— Приходится верить вам на слово, — отозвалась Фледа. — А что, если Мона не даст вам отставки?

Оуэн смешался, но всего на несколько секунд; он все продумал.

— Вот тогда на сцену выступите вы.

— Чтобы спасти вас? Ну да. Иными словами, я должна избавить вас от нее.

Судя по недолгой оторопи, которая его охватила, холод ее железной логики дал себя почувствовать, но, пока она ждала, что он ответит, ей становилось все яснее, кому из них это обойдется дороже. С минуту он стоял, переводя дыхание, и пауза дала ей время сказать:

— Вот видите, пока еще говорить о таких вещах невозможно.

Быстрее молнии он схватил ее за руку.

— Так вы разрешаете о них говорить? — И читая согласие в ее глазах: — Вы выслушаете меня? О милая, милая… когда же, когда?

— Когда от них не будет одно только горе!

Слова вырвались у нее вместе с громким всхлипом, и от внезапного звука собственной боли она утратила власть над собой. Услышав эту выплеснувшуюся из груди правдивую ноту, она оторвалась от него; мгновение — и она разрыдалась, еще мгновение — и его руки обвились вокруг нее; еще — и она уже дала себе столько воли, что даже миссис Герет могла бы ею полюбоваться. Он сжал ее в своих объятиях, и она не противилась ему, роняя слезы ему на грудь; что-то запертое и замкнутое билось и хлестало… что-то глубокое и сладостное вставало с волной… что-то подымавшееся изнутри, из далеких глубин, что началось, когда она впервые увидела его, спокойного и равнодушного, и никогда не затихало с тех пор. Признание было коротким, разрядка — долгой: она чувствовала его губы у себя на лице, его руки, сжимавшие ее в полном самозабвении. Что она делала, что сделала, она едва сознавала: единственным очевидным для нее, когда она снова от него оторвалась, было то, что произошло в его такой отзывчивой груди. А произошло то, что пружинка щелкнула и глаза у него открылись. Высокую стену он взял одним прыжком; они были вместе, и все покровы пали. У нее не осталось никаких, даже самых крошечных тайн, словно промчался вихрь и повалил фальшивый фасад, который она все это время, камень за камнем, возводила. Но самым странным было охватившее ее чувство опустошенности.