Его последние дни - Рагим Эльдар оглы Джафаров

Я последовал его примеру. Оказывается, левой рукой я сжал колено, да так, что вздулись вены.

— Ничего. Просто хочу домой.

— Ясно. В общем, считайте, что я провел с вами воспитательную беседу. Еще раз что-то такое выкинете, переведу в буйные, пусть там разбираются. Вопросы?

Я посмотрел в глаза доктору. А он умеет быть весьма жестким.

— Никак нет.

— Славно. — Розенбаум встал и поставил стул на место. — Пообедать не забудьте.

Он вышел из палаты. Я проводил его взглядом и снова лег. Закрыл глаза. Вдруг осознал, что меня потряхивает. Вообще, в словах доктора был резон. С чего я так сорвался на этого дурачка?

Но анализировать свое поведение не получилось, поскольку мысли проносились в голове с бешеной скоростью. Возникали отдельные, никак не связанные между собой образы. Через минуту я понял, что меня злит буквально все и в частности Розенбаум.

Отрывки из его телеги про «простить отца» раз за разом всплывали в голове. Что он вообще знает о моем отце? Я вскочил на ноги и прошелся туда-сюда по палате. Мне вдруг стала абсолютно понятна метафора «кипит кровь». И если эту энергию не направить в какое-нибудь мирное русло, то пострадает не только отдельно взятый дурак, но и невинные гражданские, попавшиеся под руку. Простить отца, да? Вот так вот просто?

— Что вы сказали? — обратилась ко мне сестра, прервав процедуру кормления горизонтального.

Я непонимающе посмотрел на нее, потом сообразил, что последнюю фразу выдал вслух. Не удержалась в голове, не поместилась. Вывалилась сквозь плотно сжатые зубы.

— Мысли вслух, — буркнул я и снова лег на койку.

Ну, раз доктор рекомендует, то кто я такой, чтобы спорить? Отец так отец. Пора перейти к той части книги, которую я почему-то откладывал на потом. Итак, армию мы пропустим к чертовой матери и перейдем к сути. Если где-то и найдется точка, в которой все пошло не так, — то в подростковом возрасте, а может, и еще раньше.

Безумные годы околофутбольных приключений — несколько лет, во время которых почти не зарастали разбитые губы и ссадины. Стадионы, выезды, подворотни чужих городов, обезьянники и холод.

Первая попытка самоубийства. Чудом не завершившаяся успехом. Серость, просочившаяся в душу после того, как я принял решение уйти из жизни.

Перед глазами мелькали разные воспоминания, но я уже понимал, что один эпизод захватывает все внимание. Наверное, было бы логично взяться за его написание попозже, но, раз уж идет, нужно работать. Я взял телефон и стал писать.

Андрей стоял перед отцом, глядя в одну точку. Он давно научился уходить в себя во время чтения бесконечных нотаций. Просто думаешь о чем-то своем, развлекаешь себя мысленно, иногда киваешь и со всем соглашаешься. Чем меньше сопротивления, тем быстрее все кончится.

— В литературный ты поступать собрался?! — зверел отец, понимая, что Андрей ушел глубоко и достучаться до него уже не получится. Не так-то просто выковырять его из такой глубины. — Ты, сука, даже дневник заполнить не можешь!

Отец ударил Андрея по голове дневником. Не сильно, не больно, но обидно, конечно. Потом еще раз и еще. Потекли слезы. Это не Андрей плачет, это просто тело реагирует. Но это плохо, слезы разозлят отца еще сильнее. Так и вышло, отец перестал стучаться в голову сына как в дверь и с отвращением уставился на него.

— В литературный?! Хорошо, значит, будем готовиться.

Он отшвырнул дневник, повернулся к книжному шкафу и достал с полки первую попавшуюся книгу. Толстый том сочинений Пушкина. Удар таким кирпичом по голове оказался куда более ощутимым. Андрей почувствовал злость. Нельзя злиться, начнешь втягиваться в происходящее, вынырнешь из глубины. Окажешься уязвимым, беззащитным.

— Они там в приемной комиссии охуеют! Ты всю классику наизусть будешь знать! Я тебе обещаю. Всю! — Отец еще раз ударил Андрея по голове книгой. — К утру чтобы выучил, понятно?

— Да.

— Наизусть, понял?

— Да. — Андрей, конечно, понимал, что это невозможно. В книге страниц шестьсот.

— Не выучишь — будешь учить в упоре лежа, понятно?

— Да.

— Утром приду, проверю. Литературный… — Отец сморщился то ли от отвращения, то ли от злости. — Пушкин хуев!

Андрей едва не улыбнулся, предположив, что это двойная фамилия. Как Мамин-Сибиряк, только вот Пушкин-Хуев. Хороший псевдоним для какого-нибудь уличного художника.

— Утром приду, проверю. Понятно тебе?!

— Да.

Отец вышел из комнаты. Андрей сел на кровать и открыл книгу. На страницу сразу же упала капля. Текст разобрать было невозможно из-за слез. Он вытер глаза и стал читать.

. . . . . . . Сокрылся он,

Любви, забав питомец нежный;

Кругом его глубокий сон

И хлад могилы безмятежной…

Андрей закусил кулак, давя рыдания. Слезы потекли с новой силой. Но он совладал с ними и тупо уставился в книгу невидящими глазами.

Он не знал, сколько прошло времени, но стало очевидно, что он не понимает ни слова. Не может читать. Пушкин теперь потерян для него навсегда. Андрей медленно закрыл книгу и встал с кровати. Наверное, это предел. Больше так продолжаться не может.

Он тихо вышел из своей комнаты. В гостиной темно, никого нет. Все спят, конечно. Андрей пошел на кухню, открыл ящик и достал кухонный нож. Тот самый нож, который точил в плохом настроении, чтобы расслабиться, забыться. То есть делал это постоянно последние лет пять. Лезвие не просто острое — им можно бриться.

Большой, тяжелый нож. С хорошей, удобной рукояткой. Да, без гарды, но это не важно. Снявши голову по волосам не плачут. Андрей тихо прошел через гостиную и остановился у двери родительской спальни. Приложил ухо к обжигающе холодному стеклу, прислушался. Тихо.

Отец спит с правой стороны кровати, это удобно. Нужно тихонько войти, сделать три шага и ударить. Куда? Сердце не подходит, можно с ребрами