Герой по вызову - Лоуренс Блок

Всю дорогу до Кабула она этим занималась.

Прибыв в столицу, мы оставили утомленного коня на какой-то улочке и сбежали. Полагаю, бросать лошадей на произвол судьбы -занятие дурное, и наверняка есть какой-то закон, запрещающий это делать, но во-первых, коноизбавление вряд ли гнуснее конокрадства и, во-вторых, есть у меня ощущение, что кто бы ни прибрал этого коня к рукам, поступил не хуже нас. Что касается меня, то я просто мечтал поскорее избавиться от этой лошади. Я себе натер седельные мозоли, так это, наверное, называется. Впрочем, никакого седла у этой коняги не было, так что скорее можно сказать, что я заработал конскоспинные мозоли, если конечно таковые существуют. Во всяком случае, в моей практике я с ними столкнулся впервые. В общем, я ковылял, морщась от боли и широко расставляя ноги, и чувствовал себя прескверно. Федра тоже немного ходила врастопырку, но уж не знаю, чем это было вызвано — многочасовой ли поездкой верхом или двухмесячным пребыванием в анарадарском борделе. Кривизна ног — профессиональное заболевание maradoosh.

— Я буду скучать по этой лошадке, — призналась Федра по дороге к дому Амануллы.

— Не сомневаюсь!

— Никогда не думала, что между лошадью и человеком может установиться такая тесная связь.

— Ну да, связь!

— Я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду!

— Эван, это сильнее меня.

— Да уж понятно.

— Мне только надо…

— Понятно.

— Ты ж всегда меня хотел. В Нью-Йорке, у себя дома…

— Да уж помню.

— Я только…

— Перестань.

— Может быть, мне лучше покончить с собой?

— Ну, давай!

— Эван, ты это серьезно?

— Что? — Тут я отвлекся от своих мыслей. — Нет, не стоит. Я просто задумался о другом. Не надо кончать с собой. Все будет хорошо. Поверь мне. Все наладится.

— Но ты меня не хочешь. Ты проехал полмира, чтобы спасти мою жизнь, и теперь ты меня совсем не хочешь.

— Я себя пересилю.

— Ты меня терпеть не можешь!

— О боже. Да нет же!

— Нет, я понимаю. Ты проехал тысячи миль, ты забрался в самую глушь Афганистана, чтобы спасти меня от удела худшего, чем смерть, и вот ты понял, что в душе я самая настоящая шлюха. Ведь так?

— Нет.

— Так, так! — канючила она.

Тут я рассвирепел и заорал:

— Да можешь ты хоть минуту помолчать? Этот хренов городишко кишмя кишит русскими. За каждым углом притаилась шайка сумасшедших кровожадных русских. Во всем этом дурацком городе у меня есть только один добрый знакомый — человек, который одолжил мне машину. И теперь я вынужден ему сказать, что машины больше нет и что он ее больше никогда не увидит…

— А ты не говори!

— Заткнись. Мне необходимо ему сказать. Потому что тогда он разозлится на русских, и следом за ним половина жителей этого города тоже разозлится на русских. А потом мы вдвоем, Аманулла и я, призовем толпы разъяренных кабульцев выковырять русских из всех дыр и повесить их на уличных фонарях, хотя есть у меня подозрение, что в этом безумном городе на всех русских фонарей может не хватить… И все это мне надо провернуть так, чтобы не получить пулю в лоб и чтобы ты не получила пулю в лоб. И чтобы мы с тобой смогли слинять отсюда к чертовой матери! Теперь ты понимаешь, о чем я толкую?

— Кажется, да…

— И ты понимаешь, что мне надо думать о вещах чуть более важных, чем твой зуд между ляжек!

— Я…

— Пошли!

Амануллы дома не оказалось. Мы нашли его у «Четырех сестер». Он обгладывал баранью ножку.

Пока он ел, я поведал ему о поездке на автомобиле с самого начала и до самого конца. Когда до него дошел смысл сказанного, это произвело на него такое сильное впечатление, что он даже перестал жевать. Более того, он утратил аппетит, хотя на кости еще оставались ошметки мяса. Он шваркнул костью по столу и страшно заорал. Посетители распивочной в ужасе уставились на него.

— Попытка подоврать основы государственного строя в нашей стране — это позор! — вопил Аманулла.

Ропот пробежал по столикам.

— Попытка покушения на жизнь моего юного друга и его возлюбленной — это варварство! — продолжал греметь он.

Вокруг нас собралась толпа. Люди одобрительно кивали и подбадривали его криками.

— Но уничтожение моего автомобиля! — Аманулла перешел на визг. — Уничтожение моего автомобиля! МОЕГО АВТОМОБИЛЯ!

Толпа скандировала и топала ногами в знак согласия.

— Литр бензина на пять километров! — стенал Аманулла.

Толпа ринулась прочь из распивночной.

— Автоматическая коробка! Не нужно даже дергать за рычаг!

Толпа запрудила всю улицу.

— Зимние шины!

Толпа росла как на дрожжах. А я вдруг заметил в темном углу болгарина с черной бородой.

— Вон один из них! — крикнул я. — Не дайте ему уйти!

Ему не дали уйти. Мужчины и женщины, истерично визжа, схватили болгарина за руки и за ноги и растерзали. Дети побежали играть его головой в футбол. А толпа, озверев от вида крови, устремилась к советскому посольству.

— Виниловые чехлы! — причитал Аманулла. — Печка! Радио! Аварийный тормоз! Ну и мерзавцы!

Афганская полиция при поддержке армейских частей взяла город под полный контроль. Советское посольство оказалось в кольце осады. Толпа и полицейские вполголоса обменивались репликами.

Полицейские смешалась с толпой.

Солдаты смешались с толпой.

— Вперед! — орал Аманулла. — За наш Кабул! За Афганистан! За свободу и независимость нашей родины! За нашу жизнь и честь! За мой автомобиль!

Не хотел бы я оказаться на месте этих бедняг русских.

Глава 15

Я сидел на траве скрестив ноги. На мне была белая набедренная повязка. Обеими руками я сжимал желтый цветок, чье название было мне неведомо. Я знал, что имена и названия иллюзорны и что надо стремиться узнать не наименование, но глубинную сущность цветка, а через эту сущность постичь цветочность себя самого и самость вселенной. И я излил себя самого в цветочность цветка, после чего время отворило свои врата и потекло точно вино, и я стал цветком, а цветок — мной.

Маништана сидел возле меня скрестив ноги. Я отдал ему цветок. Он устремил свой взор на самое дно его чашечки и долгое время хранил молчание. Потом вернул цветок мне. Я уставился на него.

— Медитируешь? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Эта красота, этот цветок — и ты медитируешь об этом в безмятежной тишине моего ашрама, ты ощущаешь красоту, и она становится частью тебя, равно как и ты в свой черед становишься ее частью. Есть три составных части красоты. Есть красота, которая существует осязаемо, есть красота, которая существует неосязаемо, и есть красота, которая осязаема, но не существует.

Я продолжал созерцать цветок.

— Ты медитируешь и твое сознание исцеляется.

— Исцеляется!

— Ты вновь обретаешь здоровье.

— Мне гораздо лучше. Рвота уже прекратилась.

— Это хорошо.

— Я снова могу концентрировать внимание. И меня уже не бросает в холодный пот.

— Но ты же не спишь!

— Нет.

— Значит, ты не вполне исцелился, — заявил Маништана.

— Вряд ли это поддается исцелению.

— Человек должен спать. Ночь дана нам для сна, а день для бодрствования. И между ними нет пустых промежутков. Точно так же как Высшая мудрость вселенной не дала нам промежутка между сном и бодрствованием, или между инь и янь, или между мужчиной и женщиной, между добром и злом. Это принцип дуализма.

— Это моя особенность. Давным-давно на одной уже позабытой войне меня ранили. Силы света отняли у меня способность сна, и лишь они способны мне ее вернуть.

— Совершенный человек спит ночью, — сказал Маништана.

— Никто не совершенен! — возразил я.

Я нашел Федру в саду у водопада. Она нюхала цветок. Ее глаза были закрыты, и она, сжимая цветок обеими руками, сидела в позе эмбриона. Ее нос был погружен внутрь цветка и со стороны могло показаться, что она пытается вдохнуть не только аромат, но сами лепестки, тычинки и пыльцу.

— Добрый тебе день, — сказал я.

— Я цветок, Эван! А цветок — это девушка по имени Федра.

— Красота — это цветок, а цветок — девушка.

— Ты тоже красивый!

— Все мы цветы, которым суждено уподобиться цветам.

— Я люблю тебя, Эван!

— Я люблю тебя, Федра!

— Мне стало лучше.

— И мне.

— Мы оба мелем какую-то чушь. Мы говорим, как этот Маништана. Мы разглагольствуем про цветы, про красоту вещей, про чудность и цветочность наших святых душ.

— Это правда.

— Но мы уже выздоровели! — Она села прямо и скрестила ноги. — Эван, теперь я знаю, что случилось со мной в той стране. Я была с мужчинами. Со многими мужчинами каждый день, много дней подряд. Я это знаю, но вспомнить ничего не могу.

— Тебе повезло!

— Эван, я знаю, что мне это нравилось, что это была болезнь, я знаю, что была тяжело больна, находясь в непреодолимой власти сил янь, и что ты, прикоснувшись ко мне, тоже заболел. Я это знаю, но вспомнить не могу.