Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

прозвали Малышкой Би. – Ты хорошо себя чувствуешь? Ты отключилась, и… – Девушка замолкает на середине предложения с приоткрытым ртом, а затем, несмотря на колебания, договаривает, что хотела: – Я не знаю. Несколько секунд происходило что-то совсем странное.

Вот уж приуменьшение вселенских масштабов.

– Я в порядке. – Она похлопывает Венецу по руке, чтобы успокоить, а затем поворачивается к Клубничному Блондину и его прихвостням. Блондин больше не улыбается, а Док Холлидей так и вовсе нахмурился.

– Прикройте эту дрянь, – рявкает на них Бронка. – Хоть и не сразу, но до меня дошло. «Опасные ментальные машины». Ха-ха-ха. – Она оглядывается и видит непонимание на лицах Джесс и Венецы. Но не на лице Ицзин. Нет, пусть Ицзин и сучка, но она хотя бы разделяет любовь Бронки к университетскому образованию в сфере семи свободных искусств. Вновь разгневавшись, она сверлит Дока Холлидея взглядом. Так что Бронка продолжает: – Да. Так Говард Лавкрафт весело окрестил жителей Китайского квартала. Ах, простите, «азиатских отбросов». Он был готов признать, что они ничуть не глупее белых, поскольку умеют зарабатывать деньги. Но души, по его мнению, у них нет.

– Ох, как же он ненавидел принцип равенства возможностей, – растягивая слова, говорит Ицзин. Она скрещивает руки на груди и сверлит мужчин взглядом. – В том же письме он прошелся почти по всем. Дайте-ка припомню… если не ошибаюсь, черных он назвал «детоподобными гориллами», евреев – «проклятием», а португальцев – «обезьяноподобными» или как-то так. Мы здорово повеселились, разбирая этот текст на семинаре по моей диссертации.

– Да ладно, даже португальцев? – Венецу, похоже, это впечатлило. Бронка вспоминает, что Венеца наполовину черная, а наполовину португальских кровей и не ладит со своей португальской родней.

– Ага. – Бронка упирает одну руку в бок. Гости еще не прикрыли картину – которая на самом деле никакая не картина, – но теперь Бронка знает, что больше секунды на нее смотреть нельзя. Хотя Джесс и остальным, скорее всего, ничего не угрожает, поскольку нападение было нацелено исключительно на Нью-Йорк, ну или на значительную его часть. – Я бы еще поняла, попытайся вы переиграть Лавкрафта. Показать, насколько извращенными были его страхи и предрассудки. Но эта картина их лишь подкрепляет. Она показывает Нью-Йорк таким, каким его видел он, этот ссыкливый мелкий подонок, который шел по улице и воображал, будто каждый встречный человек не был человеком. Итак, джентльмены, я снова спрашиваю, что именно вы не поняли во фразе «мы не распространяем нетерпимость»?

Док, кажется, потрясен тем, что Бронка еще говорит. Клубничный Блондин выглядит так, словно сдерживает в себе всю вселенскую ярость, но он натягивает улыбочку и кивает одному из спутников, чтобы тот снова завернул картину.

– Ладно, – говорит он. – Вы посмотрели, и вам все равно не нравится. Все честно.

Нет. Людей вроде него не интересует никакая честность. Но Бронка отходит в сторону, чтобы дать гостям возможность завернуть и убрать свои работы, и оказывается рядом с Ицзин. Следующие несколько минут они разыгрывают единство, вместе сверля взглядом Блондина и его бригаду.

Однако есть в этих ребятах нечто странное. Пока они работают, Бронка размышляет. Они даже страннее богатеньких малолеток-«художников», считающих, что любовь к стереотипам и фетишистскому порно делает их авангардистами. Во-первых, сама картина. На Дока и остальных она, похоже, тоже не действует, значит, они – обыкновенные люди, не такие, как Бронка и другие пятеро, которые сейчас бродят по городу и, наверное, пытаются разобраться, что же им делать. Но обыкновенный человек не смог бы написать подобное произведение. Во-вторых, не ясно, зачем они вообще попытались сюда прийти. Зачем тратить время и пытаться выставить в Центре свои дерьмовые работы? Почему не назначить встречу под предлогом показа, а затем, воспользовавшись элементом неожиданности, сразу же огорошить Бронку убойной картиной? Скорее всего, она что-то упускает. Бронка щурится и окидывает их взглядом, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки прослушки.

Она ничего не видит и нехотя признает, что не знает, что искать. Бронка уже лет двадцать не следит за такими технологиями. Сын подарил ей смартфон, и Бронке даже нравится, что она может смотреть на нем фильмы. И все же, кажется, еще только вчера люди пользовались дисковыми телефонами и набирали буквенно-числовые комбинации.

Что-то мелькает в поле ее зрения. Бронка моргает, переводя внимание туда. Что, неужели и правда прослушка? Клубничный Блондин помогает тащить коробку с бронзовой скульптурой, и что-то болтается у его лодыжки. Но нет. Пусть Бронка ничего не знает о скрытых подслушивающих устройствах двадцать первого века, но она вполне уверена, что они не похожи на… развязавшийся шнурок? Вот только на ногах Блондина сандалии по типу вьетнамок, так что и шнурка там точно быть не может. (Бронка морщится, видя уродливые ногти на его ногах.)

Но вот же – прямо над длинными костями его стопы из кожи Блондина что-то торчит. Оно похоже на очень длинный полупрозрачный волос. Белый, а не клубнично-русый. Длиной по меньшей мере шесть дюймов… впрочем, прямо на глазах у Бронки он вытягивается вперед, словно пытаясь коснуться ящика, который несет Блондин. Девять дюймов. Почти целый фут. Отросток почти дотягивается до стенки ящика… а затем останавливается и сжимается. Длины, по всей видимости, все же не хватает. Он снова приходит в изначальное положение, просто ложится Блондину на ногу, притворяясь волосом. Может быть, он попытается снова, когда еще немного отрастет.

Бронка точно не знает, что это такое. В той коллекции знаний, которую она впитала, нет сведений ни о чем подобном, и это ее сильно тревожит. Однако Бронка умеет складывать одно с другим.

Поэтому, когда «коллектив художников» заканчивает сборы, она идет за Блондином к двери. День уже почти закончился. Сегодня она закроется пораньше, даст сотрудникам отдохнуть после такого. Но сейчас, когда Блондин собирается выйти, она спрашивает его:

– На кого вы работаете?

Бронка ждет, что он промолчит. Такие, как он, обычно так и делают. Но вместо этого Блондин лишь криво усмехается и говорит:

– О, не беспокойтесь. Вы скоро с ней встретитесь. Лицом к лицу, она так и сказала. И на этот раз между вами не будет туалетной дверцы, которая вас защитит.

Бронка поджимает губы. Вот, значит, как.

– Спросите ее, чем все закончилось в прошлый раз, – резко отвечает она и захлопывает дверь перед его носом. Дверь стеклянная, поэтому сделать жест по-настоящему убедительным не получается – не может же она шарахнуть дверью, не разбив стекло, – но Бронка все равно торжествует, видя, как ухмылка сползает с его лица.

Закрыв дверь, Бронка смотрит, как гости забираются в машины – в огромный «Хаммер» и «Теслу», которые обе сто́ят больше, чем она зарабатывает в год, – и уезжают в общем потоке. Затем Бронка выдыхает и поворачивается к остальным. Вид у всех разный – у кого-то разгневанный, у кого-то обеспокоенный.

– Н-да, и такое тоже случается.

– Я знаю кое-каких ребят, – тут же говорит Ицзин. – Думаю, нужно им позвонить. Устроить этим уродам веселую жизнь.

Бронка приподнимает брови.

– Ты. Знаешь таких ребят.

– Если ты имеешь в виду ораву адвокатов, то да. – Она скрещивает руки. – То, что сейчас произошло, – это харассмент, да еще и с угрозами. И не говори мне, что это не так. Компания мужланов с фашистскими наклонностями приходит в галерею, которой руководят цветные женщины, и показывает такие «произведения искусства»? – Она поднимает пальцы, беря последние слова в кавычки. – Да пошли эти ублюдки куда подальше.

Черт. Бронке даже возразить нечем. А Джесс вообще молчит. Бронка обращается к ней:

– Джесс?

Джесс моргает, затем хмурится.

– Я считаю, нужно сказать всем, кто работает в мастерских наверху, что на сегодня мы закрываемся. Уйти должны даже те, у кого есть ключи. Нужно освободить здание.

Бронка отшатывается, потрясенная, а Венеца говорит: «Чего-о-о?» Ицзин тут же начинает возмущаться, но Джесс повышает голос, чтобы перебить их всех:

– Исключительно в качестве меры предосторожности, – говорит она резко, почти прикрикнув. – Вот что. Не знаю, как вам, дамы, но мне эти парни показались уж очень похожими на коричневорубашечников. У меня еще живы бабушка и дедушка, которые