В конечном счете - Жорж Коншон

Она протянула Марку руку не то для поцелуя, не то для пожатия, предоставляя ему выбор. А он думал: «Неужели она до такой степени несообразительна, неужели она не видит, в каком я состоянии, неужели это можно не заметить?» Но тут же его почти испугал устремленный на него взгляд девочки. На лестничной площадке она даже несколько раз обернулась, стукаясь коленками о футляр со скрипкой.

Когда он открыл дверь, ему ударил в нос доносившийся сразу отовсюду запах кофе, ужасающий запах кофе, казалось нагнетенный в квартиру, как сжатый воздух. Он вспомнил, что, уходя, не выключил электрический кофейник. Сигнальная лампочка уже не горела, но на дне кофейника еще булькала жижа. Он налил ее в чашку и, прибавив три куска сахару, выпил одним духом. Он подождал, пока эта горькая и обжигающая жижа попадет в желудок, потом сел и стал опять поджидать — на этот раз наступления глубокого и разумного спокойствия, которое должно было каким-то усилием обрести его сердце. И он долго сидел так, рассматривая при ровном свете неона ссадины на своих кулаках.

Выйдя из кухни, он спокойно подошел к радиоприемнику и повернул регулятор. Он испытывал известное удовлетворение оттого, что без особого труда вновь возвращается к своим привычкам. В своей квартире ему всегда удавалось обрести душевный покой. Она помогала ему немного отвлечься от всего, что было связано с банком. Вначале он был слегка помешан на ней и даже отказывался от приглашений только ради того, чтобы поскорее оказаться дома. Лучшие минуты своей жизни он провел здесь, наедине со своим приемником. «Существует ли что-нибудь такое, чего ты желаешь и чего у тебя нет?» — спрашивал он себя. «Нет, нет». — «Мог ли бы ты быть счастливее?» — «Конечно. Всегда можно быть счастливее, но я не знаю толком, что…», и так далее — тысяча глупостей в том же духе. Нечто вроде спокойного эгоизма, а также известная душевная простота позволили ему прекрасно свыкнуться с одиночеством. Ему было не внове быть одному, по этой части у него был большой опыт, и он знал, что может ждать от него немалой помощи.

Он сел за свой письменный стол и позвонил Денизе. Он насчитал десять гудков. Обычно она подходила сразу. Он повесил трубку со смутным чувством облегчения. Потом он позвонил в Немур. Слегка суховатым тоном он сказал матери то, что решил ей сказать, — это был целый доклад, бессознательно приготовленный для нее: что он уволен; что его признали неправым по всем пунктам; что он встретил у Женера мало помощи и отныне не может ждать от него никакой, так как не хочет ни о чем его просить.

— Не может быть! Почему ты так говоришь о господине Женере? Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

— Вполне отдаю.

— Нет, нет! Я в это никогда не поверю! Только не господин Женер! Это неправда! Ты не имеешь права! Он так тебя любит! Он тебя любит, и ты его любишь. Вы поссорились? Не говори глупостей, дорогой. Он любит тебя, как сына. Я совершенно уверена, что все это плод твоего воображения. Откуда ты говоришь?

— Из дому.

— Что это за музыка?

— Радио.

— У тебя взвинчены нервы! Я чувствую, что у тебя взвинчены нервы!

— Вовсе нет.

— Да, да. Ты не в своей тарелке. Я так хотела бы быть возле тебя! Ты не говорил бы таких вещей, если бы был в нормальном состоянии. Нужно быть рассудительным, мой мальчик. В жизни встречаешь не много друзей.

— Я знаю.

— Ты никогда не найдешь такого друга, как он.

— Я знаю, — сказал Марк.

— Ты ему обязан всем.

— Он тоже мне многим обязан.

— Послушай, Марк, ты не имеешь права…

— Я не обязан ему всем, — сказал Марк. — По-моему, у тебя довольно ложное представление о наших отношениях. Не беспокойся о нем. Ему совершенно безразлично, что я о нем думаю, и больше того: он, вероятно, дорого дал бы, чтобы я провалился сквозь землю.

— Что же происходит? — глухим голосом спросила мадам Этьен.

Она, должно быть, умирала от страха. Она считала, что без поддержки Женера он погибнет. «Это тяжелый удар для нее, — думал Марк, — но не более тяжелый, чем для меня, наверняка не более тяжелый».

— Ты можешь мне спокойно объяснить, что случилось?

— Да, — сказал Марк. — Это было сегодня утром. — Он положил палец на рычаг. — Брюннер пришел в банк, и я…

Он нажал на рычаг. В трубке едва слышно щелкнуло. Разговор был прерван так внезапно, посреди фразы, что она должна была подумать, будто их разъединили. «Она, конечно, так и подумает», — сказал себе Марк.

Впрочем, он и не смог объяснить бы ей предательство Женера. Он не нашел бы слов. Здесь все слишком зависело от точки зрения. Люди ни за что не дали бы себя убедить в том, что Женер поступал по отношению к нему не совсем так, как был бы должен. Миф о Женере было нелегко развеять. Марк видел его прочность на примере своей матери.

Он пошел на кухню. Проглотил две таблетки. Прислонился к холодильнику. У него кружилась голова. Мысли неслись, как щепки, подхваченные течением.

Он никогда не подлаживался к Женеру. Если между ними происходила размолвка, Женер всегда шел ему навстречу, всегда старался загладить недоразумение, предлагая что-нибудь такое, о чем Марк часто и не думал, — повышение оклада, интересную командировку. Надо было отдать ему справедливость.

Марк прекрасно понимал, что должен отдать ему справедливость, но это ничего не меняло.

Из привязанности, которую питал к нему Женер в течение десяти лет (привязанности подлинной, а не показной, иначе все было бы ясно и просто), следовало, что этот Женер, «человек, который любит вас, как сына», был лишь легендарным персонажем, необходимым для поэтизации банка, призванным иллюстрировать всемогущество чувства даже в этом суровом мире, по самому существу своему чуждом чувствительности; что сам Женер заблуждался относительно этой привязанности, которую он испытывал не испытывая; что он и сам был жертвой, и сам был обманут и, быть может, в этот момент совершенно искренне страдал подобно охотнику, вынужденному убить собственными руками свою больную собаку, забыв о том, как он был добр к этой собаке, что не помешает людям сохранить в памяти лишь его доброту, а не этот смертельный выстрел.

Марк встряхнулся. Он дрожал. Он возвращался издалека. У него было такое ощущение, будто он возвращается издалека.

Он открыл холодильник, взял бутылку «перье» и унес ее в комнату. Достал коньяк, налил в стакан сколько следовало, добавил шипучки. Со стаканом в руке он посмотрел в зеркало, и ему стало как-то не по себе. Он был так спокоен, так внимателен к себе, так тщательно отмерял коньяк и «перье» (четверть стакана коньяку, три четверти «перье»), стоя возле освещенного радиоприемника и слушая тихую музыку. Но ему было страшно. Страшно думать, страшно возобновить ход своей мысли. Этот страх он и увидел в зеркале. Он был очень спокоен, он вполне владел собой. Это было нелепо.

Но так или иначе, это не могло продолжаться. Он знал, что этого спокойствия ненадолго хватит.

«Ложись спать, — сказал он себе. — Ложись спать, старина. Ты действительно очень спокоен, но, кажется, это уже не зависит от тебя».

Он погасил свет и, не раздеваясь, бросился на кровать. В темноте, без зеркал, не видя отражения своей смехотворной уверенности в себе, он чувствовал себя лучше. Он подложил руки под голову. Ему нечего было особенно бояться. Он не привык много размышлять.

Ему опять приходили в голову лишь мысли о его жизни, притом не слишком новые: все «я», «мне», «мое»…

Он думал о том, что был неплохой машиной, делающей деньги. Что ему тридцать шесть лет. Что он послужил перевозчиком. Что в качестве перевозчика он служил дольше, а в качестве машины, пожалуй, меньше, чем это обычно бывает. Что все случившееся с ним было совершенно нормально, даже если ему и не хочется с этим согласиться.

Он повернулся, и из его кармана выпал револьвер Ансело. Он легонько погладил его и бросил на мягкое кресло.

«Я сознательно взял на себя, — подумал он, — роль надсмотрщика, и Женеру даже не пришлось меня об этом просить — вот и все, что можно сказать».

Кому? Кому сказать?

И это тоже было не ново. За десять лет, которые он провел в банке, он уволил всего семь служащих, и четыре из них по той простой причине, что они явно не справлялись со своими обязанностями. Что касается трех остальных, то у него еще и теперь стояли перед глазами их лица.

8

Когда зазвонил телефон и Марк проснулся, ему показалось, что он спал долго и крепко. По всему телу была разлита усталость, но головная боль прошла. Он сильно вспотел. Воздух был горячий, сухой, спертый. По-прежнему стоял густой запах кофе. Марк сразу почувствовал, что голова у него совсем ясная.

— Господин Этьен? — спросил женский голос.

— Да, да, — сказал он. — Это я.

— Добрый вечер, господин Этьен. Говорит…

Сначала он не понял. Переспросил. Она опять назвалась и прибавила очень тихо, очень быстро: