В конечном счете - Жорж Коншон

Но вы провели прескверную ночь. После ужина вы долго бродили с Морнанами по Монпарнасу в надежде, что уснете, как только ляжете в постель. Однако сон не приходил. Вы считали часы. Наконец вы задремали. Но когда вы проснулись, было еще темно, и вам не очень-то хотелось, чтобы поскорее наступил день.

Разумеется, вы обдумали, что будете говорить. Можно вести переговоры с противниками в вежливой и даже любезной форме. Вы научились этому на различных конференциях, в которых принимали участие. Но, быть может, вам даже не было надобности учиться этому: вы молодой человек, которому все по плечу. Но вы были одни. На сей раз вы были одни, и это обстоятельство все еще пугало вас, когда на следующее утро вы сидели в своем кабинете, ожидая делегатов. Вы хотели придать своим отношениям с ними как бы личный характер, создать сердечную, теплую атмосферу. («Все дело в том, как говорить, — утверждал Ле Руа, — а ты умеешь говорить как надо».) Но когда они, все четверо, предстали перед вами, вам показалось смешным деликатничать с ними. Делегация из четырех человек, которые — по крайней мере вначале — на каждой фразе перебивают друг друга, выглядит очень глупо. И вот вы заняли очень жесткую позицию. В какой-то момент вы отдали себе отчет в том, что говорите с ними в недопустимом тоне, чего от вас никак нельзя было ожидать. Вы немного успокоились, но что бы они вам ни заявляли, вы стояли на своем: пусть они возобновят работу, а там будет видно. Вы знали, сколько времени длится забастовка, какое уныние царит среди младшего персонала, и очень умело играли на этом.

Потом наступил очень тягостный момент, когда вас спросили: «Если мы возобновим работу, будут ли продолжаться переговоры? Можете ли вы это утверждать?» Вы почувствовали, к чему они апеллируют, к какому вашему душевному качеству. И вы ответили, на удивление вам самим, совершенно спокойным голосом: «Конечно. Я это утверждаю». Вы знали, что лжете. Но вы сказали себе, что они тоже это знают, не могут не знать. Ведь в конце концов вы не пустяками занимались, надо это понять, дело затрагивало серьезные интересы, на вас была возложена определенная миссия. И ради нее вы ни с чем не считались. Вы все брали на себя. Это они изменяли своему делу, соглашаясь вам верить, хотя им было очевидно, что вы лжете. И вы их слегка презирали.

Сидевший в вас интеллигент — интеллигент хорошей закваски (и при том «передовой») — презирал их за то, что они предавали дело, которое теоретически было вам дорого.

После этого забастовка кончилась, совет одобрил ваши действия, и вы приобрели славу примирителя — так вас и называли.

И вот теперь эти аплодисменты. Вы подумали, что в отношениях с людьми вам везет. Так везет в любви — когда женщины любят вас вопреки вам. Он не сел в свою машину, а зашагал без цели, довольно быстро, не выбирая дороги. Ветер улегся, воздух был теперь спокойный, теплый, немного душный. На авеню Вилье он купил «Монд», не подумав о том, что не станет читать ее, что пройдет немало времени, прежде чем он снова сможет интересоваться хорошо документированными статьями, которые печатаются в этой газете. Он подивился силе привычки. Он подивился также тому, что ноги сами принесли его к парку Монсо: всю жизнь он был незримыми узами связан с этим кварталом. Он прошел вдоль ограды парка и немного дальше, перед домом Женера, опустился на скамейку.

Это было внушительное здание с большими балконами, на которых весной появлялось множество веселых оранжевых тентов. В этот час были освещены только окна кабинета. Без сомнения, Брюннер рассказывал Женеру, как прошло заседание. Марк подумал: сидит ли с ними Бетти? В последнее время, если Женеру и ему приходилось поздно работать, Бетти не покидала их. Она напоминала им, который час, готовила для них кофе. Теперь Марк чувствовал себя изгнанным из этого мира — уютного и спокойного мира.

Вы прекрасно понимаете, как глупо торчать под их окнами. Вы не жалеете об этом мире, но вы любили его, и, как ни странно, о Бетти вы и сейчас еще думаете почти с нежностью. Они там, все трое. Брюннер рассказывает. А вы здесь, но если бы они и знали об этом, это было бы вам безразлично. Ибо теперь вам почти все безразлично.

В первый раз вы приехали сюда в машине Женера. Он привез вас из банка, где дал вам понять, что, весьма возможно, остановит свой выбор на вас. (Вы этого не ожидали. Вы не ожидали ничего подобного. Вы были слегка ошеломлены.) У него был тогда большой «шевроле», одна из первых американских машин, которые появились во Франции после Освобождения. Ему стоило огромного труда ее импортировать из-за валютных ограничений. Он попытался вам объяснить, в чем была сложность, потом вдруг сказал: «Если нам придется работать вместе, я бы хотел, чтобы вы каждый вечер читали и досконально изучали „Монд“. Это важно». (Он даже сказал «Тан»[4], но для человека довоенной закалки это был вполне простительный ляпсус.) Вы ответили ему, что давно уже делаете это, и он проронил: «Прекрасно, прекрасно, я так и думал…»

Вам открыл слуга-китаец. Слуга-китаец!.. Вы все время говорили себе, что не будете смотреть на вещи трагически. Вы знали, что после решения совета вам предстоит провести несколько неприятных часов. Надо было провести их прилично. До завтра — никаких черных мыслей. Потом будет легче.

Итак, у господина Женера был слуга-китаец. Господин Женер — это целая эпоха! Его мать вращалась в высшем обществе. Она была подругой детства Морено, которая в роли Арисии в свое время вызывала слезы и у Женера, и потому часто бывала у Швоба. На мысль о слуге-китайце и натолкнул ее Швоб, у которого был такой слуга с очень изысканными манерами. Но к тому времени, когда вы познакомились с Женером, ему, по-видимому, или слегка надоел китаец, или он стыдился его держать: в этом был известный снобизм. Когда китаец умер, он не заменил его другим.

«Кто вы? — спросил Женер. — Расскажите немного о себе». Вам следовало бы начать со слов вашего отца: «Ты первый в нашей семье будешь учить латынь. Это не обычная школа». С этого все и началось — с того, что вы так хорошо учили латынь. Вы были послушным и прилежным учеником, неизменно получающим первые награды, — умилительным мальчиком из семьи скромного достатка. С каждым годом становилось все яснее, что вы превосходите надежды, которые на вас возлагались вначале. Ваш отец, понятно, хотел, чтобы вы тоже служили в «Секанез», конечно, на более высокой должности, чем он, но ваши способности бросались в глаза, и скоро стало очевидным, что вы не остановитесь и на положении бухгалтера. Quo non ascendam?[5]. Когда ребенком в летние дни вы сидели с удочкой на берегу Луена, он думал, наивно мечтая о будущем: «До каких только вершин не поднимется мой мальчик?»

Вы много работали. По натуре скорее пассивный, вы не так уж стремились сделаться важной персоной, но за вами стояло не одно поколение Этьенов, мелких буржуа, гордостью и славой которых вы должны были стать. Это вы осознали очень рано. «Твое счастье в том, что ты работаешь для себя, — говорил вам отец. — Большинство людей работает для людей, которых они никогда не узнают, но ты работаешь только для себя, для человека, которым ты будешь через пятнадцать или двадцать лет». И вы в это верили. Вы не сомневались, что знание латинских глагольных основ и герундия обернется к вашей выгоде. Муниципальный советник, присутствовавший при раздаче наград, потрепал вас по щеке. Вы не давали себе передышки: в июле сдали экзамены за математическое отделение, в октябре — за философское[6].

Вы стали очень красивым юношей. В силу различных обстоятельств вы сами заметили это и получили тому известные доказательства, но продолжали работать с тем же рвением и так же упрекали себя за потерянные два часа, которые провели, бродя по набережным или сидя с девушкой в кино. Разумеется, многие студентки юридического факультета были влюблены в вас, и они вам твердили, повторяя чужие слова, что вы гордость Политехнической школы, что у вас блестящее будущее. Вы это знали. Вы все сделали для этого. Вы действительно были молодым человеком, подающим блестящие надежды, а не одним из тех болтунов, которые способны лишь на блестящие тирады. Вы сочетали форму и содержание, знания и элегантность. Вы не кичились своим умом и не впадали в высокомерие, но всякий, кто вас знал, считал вас молодым человеком, подающим блестящие надежды. И вы им долго оставались — десять или пятнадцать лет, вплоть до сегодняшнего дня, когда вдруг увидели, что отныне уже не подаете блестящих надежд.

Вы участвовали в войне, и это еще увеличило ваш престиж. Когда вы вернулись из Германии, все взоры обратились к вам: что может сделать молодой человек, подающий блестящие надежды, в данной исторической ситуации? В Политехнической школе все были страшно возбуждены, все слегка ошалели. Преисполнились благородных чувств и слегка ошалели. До сих пор здесь существовала классическая правая, весьма симпатизирующая деголлевцам, и вдруг не стало классической правой и вообще правой. Славные молодые люди, которые пили привезенное американцами виски, рассуждая о том, что марксизм должен быть превзойден, надеялись, что вы возглавите какую-нибудь группу, какое-нибудь течение. Но вы сохранили полное спокойствие. В сущности, вы вели себя в точности как человек, принадлежавший к классической правой и отнюдь не потерявший голову. Вы показали, как должен поступать в данной исторической ситуации подающий надежды молодой человек, который трезво смотрит на будущее.