Ученик философа - Айрис Мердок

Пересуды о причинах возвращения Розанова не ограничились выводами об артрите. Джон Роберт действительно сохранил детскую веру в целебность местных вод. В Америке ему очень помогали горячие источники Саратога-Спрингс. Он уже заказал комнату в Эннистонских палатах, собираясь долго лечиться. Но многие эннистонцы предпочитали более интересное объяснение: философ «приехал домой, чтобы написать свой главный труд». («Вернулся, как царь-первосвященник к своему народу», — прилюдно заявил отец Несты Уиггинс, член писательского кружка.) Общее мнение полагало чрезвычайно важным тот факт, что Розанов не продал семейный дом в Бэркстауне, унаследованный от родителей. На самом деле «главный труд» (открывающий «тайную доктрину», если таковая вообще существовала) уже был написан. Конечно, ни один философский труд никогда не бывает закончен — его просто перестают писать. Джон Роберт вполне мог поселиться в скромном домике своего детства, чтобы коренным образом переделать эту книгу. Но он еще не решил. Оглядываясь на свои ранние, младенческие труды, он видел, как много узнал за полвека. О, если б только прожить еще полвека! Если б люди жили дольше, наука и искусство не сильно изменились бы, но философия стала бы совершенно иной. Почему он не написал эту книгу раньше? Ведь тогда можно было бы перерасти ее и выйти к свету. Но будь он моложе, то просто не смог бы ее написать. Он не собирался ее публиковать, но она существовала, и он знал: если он оставит книгу как есть, она увидит свет после его смерти. Половиной души, более властной половиной, он ее ненавидел. Она была чрезвычайно длинной, его последняя философия. Иногда он говорил себе, что ужмет ее до сотни предельно ясных страниц. «Не писать ничего, кроме правды»: неужели когда-то ему казалось, что это простая и даже ясная задача? Кристалл чистейшей истины, а не вязкий поток мутных полуправд; даже не полуправд, а кощунственных искажений, раздражений, загрязнений, издевательских поношений истины. Но здесь сама книга лежала у него на пути главным препятствием. Он знал, насколько она плоха. К несчастью, он знал и то, насколько она хороша, насколько превосходит все, что делали остальные, менее значительные люди. Джон Роберт иногда удивлялся почти по-детски тому, до какой степени им до сих пор правит тщеславие, хотя он давно уже распознал в себе этот порок и страстно желал, страстно пытался преодолеть его. Он давно уже перестал противиться пришедшему с опытом пониманию очевидного — того, что он превосходит своих современников. Но его тщеславие далеко превосходило подобные сравнения.

Рассмотрев в зеркале свое большое, дряблое, красивое и одновременно уродливое лицо и оглядев свою прошлую жизнь так, словно он был уже мертв, Джон Роберт Розанов пришел к заключению, что больше всего ему недоставало храбрости. Он предоставлял другим обвинять его в «солипсической дряхлости» и «безжалостном эгоизме». Он называл храбростью добродетель, которая должна была бы излечить его от характерной нерешительности, сделок с совестью, уступок, несовершенства работы, которую можно было сделать гораздо лучше. Ему не следовало жениться. Философам вообще не следует жениться. Он полюбил Линду Брент, и до сих пор любил ее и трепетал при мысли о ней. Это были всего лишь сантименты, ему должно было хватить сил натешиться ими и забыть, как он поступал впоследствии в интрижках с женщинами. Если бы он потерял жену сразу, сам отказался от нее, сознательно причиненная себе боль укрепила бы его. Но он потерял Линду позже, по воле судьбы, и эта боль его ослабила, вынудила зря потратить время и надолго лишила возможности работать. Он был плохим отцом. Он не любил оставшуюся у него на руках девчонку-обузу, так и не смирился с ней. Все повторяли его фразу: «Не люблю детей». Джордж Маккефри цитировал эти слова с особенным смаком.

Джон Роберт слишком долго жил в туманном космосе собственных мыслей, не ведая ни остановки, ни отдыха. Его сжирало неустанное беспокойство, и бесчисленные абстрактные взаимосвязи множились, готовые разорвать ему голову. Он чувствовал, как в мозгу бешено работают миллиарды электрических цепей, как его разум напрягается и оскальзывается, подобно бедной перегруженной лошади. Должен ли он сейчас работать, как никогда раньше? Иногда ему казалось, что он пересекает пространства, бескрайние, как небеса, иногда — что его сжимает железное кольцо, что он привязан к месту, врос корнями в землю. Иногда ему казалось, что во всех этих изнурительных метаморфозах он крепко держится за одну-единственную идею. Он спускался в первородный хаос и поднимался оттуда с каким-нибудь ржавым сокровищем, тут же рассыпавшимся в прах. Он преследовал свою добычу, загонял ее в колючий кустарник, в углы, в сети и в конце концов обнаруживал там пустоту. В таких образах он представлял себе свое ужасное, вызывающее наркотическую зависимость ремесло. Если б только спуститься поглубже, уловить трудности, лежащие далеко-далеко внизу, научиться думать совсем новым способом. Он замечал, как удивительные подобия, потрясающие, все объясняющие связи проблемы, вроде бы далекие друг от друга, сливались в одну, внезапно, с легкостью, какая бывает лишь во сне, а потом, когда до великого синтеза, казалось, рукой подать, — рассыпались цепочкой банальных афоризмов. Он глядел и глядел с изумлением на самое заурядное, самое обыденное, пока свет удивления не мерк, оставляя его во тьме, без разгадки, без ключа. Философию можно назвать высшей способностью выразить очевидное, выставить на свет то, что лежит ближе всего. Но самое близкое — в то же время и самое далекое. Он жаждал жить с обыкновенностью, видеть ее чистым спокойным взглядом. Простая ясность вечно казалась близкой и оставалась недосягаемой. Он жаждал мыслей, которые стали бы покоем и отдыхом.

Он слишком долго жил среди проблем, с которыми забавлялись, как дети, величайшие умы прошлого. Он размышлял над образами великих метафизиков — так, что почти что сам стал ими. Он порождал собственные образы буйно, спонтанно, словно обитатель желтого дома. Он бежал от этих теплых теней в чистое общество неразумных предметов, чисел, математических форм и вернулся оттуда освеженным и голодным. Он создал систему морали на основе «Тимея»[51] и размышлял в ночной тишине, почему великий Плотин[52] под конец говорил «коснуться Единого», а не «увидеть». Он долго жил с онтологическим доказательством[53] и попытался создать язык, которым можно было бы говорить о Форме Добра. Он позволял своей способности к созданию образов опьянять себя, потом отказал себе в этом наслаждении, потом опять позволил и порой, хватаясь за голову, проклинал судьбу, столь властно сделавшую его философом, а не художником. Иногда ему казалось, что его жизнь была не цепочкой картин, а шумом, непрерывным шумом, не музыкальным, но содержавшим вечно ускользающие намеки на музыкальную форму. А теперь, когда, может быть, дело близилось к бурному симфоническому финалу, кульминации его неустанных трудов, в решающей точке, требующей самого чистого, наиболее утонченного мышления, он старел, утрачивая ясность разума, теряя слова и путая мысли. Разве он может перестать мыслить? Разве он способен делать что-то другое?

В противоположность распространенному мнению, метафизические устремления Джона Роберта не имели никакого отношения к религии. Его интерес к онтологическому доказательству был чисто философским. Что бы ни лежало за всем этим, оно точно не было Богом. Джона Роберта иногда определяли как метафизического моралиста, но даже если этот ярлык был правдив, он не означал, что его мораль в конце концов (может быть, в пресловутой «тайной доктрине») окажется религией. Джон Роберт занимался «реальностью», а следовательно, согласно его собственному уверенному выводу, «добром». Он рассматривал религию — в своем понимании — как явление совершенно иного порядка, нечто такое, о чем философия не может иметь мнения. Догматических верований у него не было, их отсутствие его не беспокоило, а в его личной морали была простота (иные говорили — наивность), которой явно недоставало его философии. Конечно, методистское детство оставило на нем неизгладимую печать. Как любили замечать в «проницательных» статьях будущие биографы, кружащие, словно гиены, в ожидании его смерти, методизм сделал его пуританином и наградил навязчивым ощущением истины, насквозь пропитанным виной; иные считали, что именно это побуждает его к философии. Если бы к Розанову подходил какой-нибудь устоявшийся ярлык (сам он на себя никаких ярлыков не вешал), вероятно, его можно было бы назвать стоиком[54], и здесь тоже можно было бы проследить связь с суровой, сковывающей моральной атмосферой, в которой он жил ребенком. Его Эросом была Amor Fati[55]. Он всю жизнь упражнялся в умирании, но никогда не интересовался смертью с эмоциональной точки зрения — тем более сейчас. Любую квазирелигиозность в своей душе он воспринял бы как сентиментальный самообман. Он знал о смерти как неминуемом прекращении своих трудов. Как мыслителя его вполне устраивало восприятие смерти как чего-то непостижимого.