Ученик философа - Айрис Мердок

Сработал ли этот план, смогла ли она разжечь соперничество — неясно; может быть, в каком-то смысле слишком хорошо сработал. Брайан, конечно, был уязвлен, но утешался чувством долга, как всегда бывало с ним и в других жизненных невзгодах. У Брайана, несомненно, был тяжелый характер, и его действительно могло подбодрить какое-нибудь рациональное занятие. Опасны для Тома были эмоции Алекс, «ужасность» Джорджа. Брайан словно подходил вброд, глядя, как мальчик в реке борется с течением. Мальчика следовало вытащить, привести в чувство, высушить, поставить на ноги, объяснить, что к чему; и Брайан не мог не полюбить человека, которому так служил и которого защищал. Джордж, в той мере, в какой действовал in loco patris[41], был движим менее очевидными мотивами. Том в детстве порой боялся Джорджа, но по прозаическим причинам: несколько раз он оказался мишенью для ярости Джорджа, и эти эпизоды ему запомнились. Но он не затаил обиды. Как ни странно, Брайан, гораздо более похожий на Джорджа, чем Том, совсем не понимал Джорджа, а Том его каким-то образом понимал. Во всем существе Тома не было ни капли того, что делало Джорджа самим собой, но Том видел и чувствовал это, не умом, не теоретически, но интуицией любящего человека (ведь он, конечно, любил Джорджа). Поэтому теперь, будучи уже взрослым, Том совершенно по-новому боялся Джорджа и за Джорджа. Что-то в этом понимании побудило Тома на единственный пока что сознательный поступок по отношению к семье. В непостижимом механизме семейных звезд и планет Джорджу пришла пора снова стать ближе к матери. Они были похожи, Алекс и Джордж, и особая задача Тома была в каком-то смысле выполнена. Старый договор между Алекс и Джорджем на самом деле не был разорван. Том начал отступать в сторону, удаляться, и по мере того, как он уходил, бесшумными волчьими скачками приближался Джордж, стремясь занять освободившееся место рядом с Алекс. Встретившись на пути — обменялись ли братья взглядом? Может быть. Если да, то очень двусмысленным.

Эммануэль Скарлет-Тейлор был относительно новым явлением в молодой жизни Тома. Том вообще любил всех и со всеми дружил, и пока что если и устанавливал с кем более тесные отношения, то лишь в силу обстоятельств. Его любовные связи, которые он называл романами, проходили безболезненно и без осложнений, в основном по причине здравомыслия участниц. (Тому просто везло.) Ему еще не было близко понятие серьезных отношений, кроме разве что не осмысливаемых им связей с членами семьи. Юноша-ирландец оказался чем-то новым. Он был на два года старше Тома, а в этом возрасте два года очень много значат. Том смутно воспринимал его как представителя интеллектуальной элиты, нацеленного на диплом с отличием, мрачного одинокого гордеца. Ирландец слыл наглецом и грубияном. Тому он никогда не грубил — по правде сказать, просто не обращал на него внимания. Когда Скарлет-Тейлор въехал в дешевые обшарпанные меблированные комнаты, где жил Том, Тому стало неприятно, он даже разозлился. Однако скоро он по-другому взглянул на своего соседа.

Первая и самая разительная перемена в его мнении произошла одним нетрезвым декабрьским вечером. Том с приятелями собирался на «обход» пабов в центре Лондона. Выходя из жилища Тома, они наткнулись на Скарлет-Тейлора. Движимый любопытством и вежливостью, Том, еще едва знакомый с ирландцем, позвал его в компанию. К удивлению Тома, Скарлет-Тейлор согласился и пошел с ними, сохраняя при том молчание и явно погрузившись в собственные мысли. «Обход» предполагалось начать с «Вороного коня» в Сохо, потом через наиболее Разгульные пабы южного Сохо, через Лестер-сквер, по Уайтхоллу и к реке. В пабах, уже разукрашенных к Рождеству, было шумно и людно. Скарлет-Тейлор говорил мало, но, как заметил Том, много пил. Сперва пиво, потом виски. Конечной целью был «Красный лев» на дальнем конце Уайтхолла, но пока компания дошла до «Старых теней», большая часть ее рассеялась, и Тому пришлось пасти своего изрядно подвыпившего соседа. Когда они добрались до «Красного льва», тот оказался закрыт. Том и Скарлет-Тейлор направились к реке, прошли по мосту, потом по набережной. Был прилив, и казалось, что, перегнувшись через перила, можно коснуться воды, которую морщил волнами восточный ветер. Со Скарлет-Тейлора свалились очки, но были пойманы на лету. Спутники пошли обратно по Уайтхоллу, подняв воротники. Том с безоблачным, раскованным дружелюбием подвыпившего человека взял Скарлет-Тейлора за руку, но совсем не обиделся, когда друг, как он теперь о нем думал, быстро высвободился. Затем Том запел, причем довольно громко. У него был скромный, но приятный баритон, которым он гордился и который, когда это не выглядело хвастовством, любил продемонстрировать. Он затянул песню елизаветинских времен: «Она отвергнет — мне не жить; скажу ли ей о том?»[42] На второй строфе Скарлет-Тейлор начал подпевать. Том вдруг оборвал песню и стал как вкопанный, цепляясь за фонарный столб. У Скарлет-Тейлора был восхитительный контртенор.

Когда какой-нибудь неприметный знакомый вдруг оказывается шахматным чемпионом или великим теннисистом, он физически преображается в наших глазах. Так было и с Томом. В мгновение ока Скарлет-Тейлор стал для него иным существом. И столь же мгновенно Том в мыслях принял важное и нужное решение. Он неплохо разбирался в пении, чтобы распознать необыкновенный голос и проникнуться вожделением. Тома кольнул мимолетный, крохотный, но острый приступ чистой зависти, страстное желание завоевать весь мир. Но почти в один миг с узнаванием Том в порыве подлинного сочувствия, какими мы оправдываем свой эгоизм, принял соперника и вобрал в себя, овладев таким образом этим чудным голосом. Том будет безгранично гордиться Скарлет-Тейлором и воспринимать то, что позже назовет «тайным оружием Эммы», как свою личную заслугу. Чувство собственности поглотило и исключило зависть; этот дивный звук и его владелец теперь принадлежали Тому. Так Том легко расширил свое эго или, по мнению некоторых, сломал барьеры своего «я», чтобы объединиться с другим человеком в совместном владении миром; движение к спасению — для Тома простое, а для иных (например, Джорджа) очень трудное.

Однако сейчас непременно надо было заставить Эмму замолчать. Том, не учившийся пению, пел громко. Эмма учился пению — его голос резонировал, пробирал насквозь и звучал очень странно, почти потусторонне. В казармах конной гвардии начали открываться окна. Несколько человек подошли от здания старого Адмиралтейства через дорогу. Люди, выходившие из Уайтхоллского театра, изумленно останавливались и недоуменно озирались. Гуляки с Трафальгарской площади набежали, как крысы на звук гаммельнской дудочки. Явился полицейский. Том запихал все еще поющего Эмму в такси, где тот немедленно уснул. Всю дорогу домой Том смеялся — тихо, удовлетворенно, до слез чистого наслаждения.

Эммануэль Скарлет-Тейлор скоро подружился с Томом, но далеко не сразу открылся ему полностью, и, без сомнения, так никогда и не открылся до конца (но кто может сказать, что досконально знает своего ближнего?). Однако следует рассказать о человеке, занявшем роль Горацио при нашем Гамлете или (ибо они часто менялись ролями) Гамлета при нашем Горацио.

Скарлет-Тейлор родился в графстве Уиклоу, между горами и морем. Предки его по отцовской линии владели землей на западе Ирландии, но его дед и отец, дублинские юристы, окончили английские частные школы, затем дублинский Тринити-колледж. Его мать (née Гордон) происходила из Ольстера, из графства Даун, где ее предки пасли овец. Она была дочерью доктора. Ее послали в «школу для благородных девиц» в Швейцарии, а затем в Тринити-колледж, где она и встретилась с отцом Эммы. Обе стороны были протестанты и лошадники. Эмма был единственным ребенком. Отец умер, когда Эмме было двенадцать лет, и мать переехала в Брюссель, к сестре, которая была замужем за бельгийцем-архитектором. Эмма рос в Дублине, в георгианском доме возле Меррион-сквер, с полукруглым окном над сверкающей черной дверью с медным молотком-дельфином, а затем — в Брюсселе, в большой темной квартире на мрачной респектабельной улице в районе авеню Луиз, с подстриженными платанами и высокими узкими заостренными домами бледно-желтого кирпича. Красивая, милая, остроумная мать старела. Бельгийца-архитектора и его жены не стало. Эмма, в чьем будущем неопределенно маячил Тринити-колледж, отказался возвращаться на родину. Он любил Брюссель — не величественные старые и не блестящие новые кварталы, но меланхоличные буржуазные улочки, все еще молчаливые, где прошлого до сих пор можно было коснуться, где на углу вдруг обнаруживался маленький бар со скатертями в красно-белую клетку, фикусами и черной кошкой. Эмма и Лондон любил и видел себя лондонцем. Он всей душой и всем сердцем ненавидел Ирландию, ирландцев и себя.