Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача - Михаил Копылов

В погромах участвовал! — пискнул я.

–

Неважно!

Вся эта информация (о Михаиле Копылове номер один, даже отчества его я не помнил, оказалось — Дмитриевич) была получена мной от бабушки Раисы Осиповны Райсбаум, его жены (этим тоже связана какая-то смутная история — мужем он был гражданским, по крайней мере на определенном этапе). А бабушка Райсбаум, которую дед Лифшиц звал не иначе как «эта лживая Раиса», имела привычку немного искажать и приукрашивать факты в свою пользу, а иногда просто бескорыстно сочинять. Совершенно не берусь судить, правда это или нет, но она рассказывала, что как-то в северную столицу приехал ее свекор и она повела его на балет. И далее прямо по тексту Высоцкого: «был в балете — мужики девок лапают» — ее тесть был возмущен этой порнографией и плевался весь спектакль.

Но на этом поступке, выдуманном или реальном, просветительская деятельность Раисы Осиповны (так она была записана в паспорте) не закончилась. Бабушка Райсбаум была старая коммунистка. Очень гордилась своим партийным стажем — он у нее был больше, чем у Брежнева, тогдашнего самого главного коммуниста. В возрасте лет пяти она повела меня в Мавзолей, который тогда был еще «двуспальным» — Сталин лежал под прозрачной крышкой в сером френче, это почему-то хорошо запомнилось, а как был одет Ленин — не помню, памяти зацепиться не за что. Дело было летом, день был жарким, а внутри Мавзолея было страшно холодно. Вечером, по возвращении от трупов вождей, я заболел — температура была (со слов мамы) под сорок. По семейным преданиям, у меня чуть ли не нервный шок был, но я за всё время своей работы нервных шоков с температурой не видел.

Бабушка Райсбаум была из Симферополя — дед Лифшиц и вовсе ее за еврейку не считал, а держал за караимку.

Но дед был неправ — караимов немцы в войну не тронули, а бабушкина родня погибла почти вся. Уже здесь, в Израиле, в списках «Яд Вашем» нашел я довольно длинный список симферопольских Райсбаумов с нехитрым описанием обстоятельств их смерти. Кого-то соседи забили лопатами, а кого-то расстреляли.

Прадед мой, Иосиф Райсбаум, был симферопольским «холодным сапожником» — как я понимаю, эта низшая каста сапожного ремесла даже не имела своей будки, сидела на улице, где-нибудь на приступке, и чинила обувь такой же бедноты, каким он был сам.

Детей у него было видимо-невидимо. Бабушка Раиса в раннем детстве интуитивно развила в себе классовое чутье и всегда повторяла, что «ненавидит эту еврейскую буржуазию». Ее политическую позицию на всю жизнь определил один случай — как я понял, прадед Иосиф был человеком практичным и детей своих в свою продукцию не обувал, предпочитая покупать детскую обувь в лавке у «еврейской буржуазии». Покупки делались в кредит. Но как-то раз кредит не был вовремя уплачен. Тогда из лавки пришел посланец «мирового еврейского капитала» по имени приказчик, снял с бабушки обувь и порвал ее. Зубами, видимо.

Вот так бабушка и усвоила понятие «классовый враг».

В ранней юности она выучилась на портниху, и даже мне во младенчестве шила то, что я называл «бабираиныштаны». Они никак не хотели налезать на мою толстую попу.

А потом случилась революция, и не только в Каховке, и переворот случился не только в Ентиной головке, а в головах многих и многих людей — в том числе и в голове моей бабушки. Воевать с Юденичем ушел на фронт красный комиссар Моисей Райсбаум. Где-то у меня хранится ксерокс с описанием его подвига — и там он назван Ресбаумом. Подвиги его и вообще дальнейшая судьба мне неизвестны, но его свалил тиф, ухаживать за ним поехала бабушка Рая. Потом она осталась в Ленинграде, поступила на рабфак, закончила его, забросив портняжное дело, и стала учителем истории. Там же, в Ленинграде, и познакомилась она с дедом Копыловым, предположительно донским казаком. Казацкие мотивы в моей биографии хорошо описываются казацкой же присказкой «Дед твой был казак, отец — сын казачий, а ты — хер собачий».

В Ленинграде же родились мой отец и его сестра.

Спустя год после того, как я все это написал, пришло электронное письмо из Германии, от моих дальних родственников, в котором хоть немного говорится о Райсбаумах, и фамилия оказалась вовсе не «райской» («райское дерево»), а просто «большое дерево», и был приложен листок с описаниями подвигов в Гражданскую войну некого «Ресбаума», который вполне мог быть этим самым Моисеем.

Первую блокадную зиму Райсбаумы как-то пересидели и выжили, и в середине февраля 1942 года были эвакуированы по Дороге Жизни. На бабушкиных похоронах, вернее, на поминках (у евреев поминок нет, но 70 лет советской власти и страх проявить себя в чем-то как еврея, чтобы не нарваться на антисемитизм — бытовой ли, государственный, смешали у евреев в мозгах все обычаи: например, на других уже похоронах — бабушки моей жены Марии Абрамовны — так и вовсе выпили за то, что она была «настоящей коммунисткой») мой отец впервые рассказал, как они тогда, в сорок втором, ехали по Дороге Жизни и бабушка где-то достала (украла?) для них во время поездки стакан каши.

Потом отца призвали в армию, а служил он на Тихоокеанском флоте, и, следовательно, в военных действиях участия не принимал, но числился «учвовом». Так назывались участники войны, когда получали дарованные им привилегии — кусок сыра с матом, но без очереди, бесплатную путевку в паршивый, но санаторий…

Отец прослужил на флоте восемь лет. Из флотских его воспоминаний мне запомнился всего один эпизод — как-то его поставили на вахту в новогоднюю ночь, а он к тому времени был старослужащий и считал, что могут поставить кого-нибудь и помоложе. В результате был скандал, и отец загремел на «губу» — или как она там на флоте называлась?

Интересно, что склонность к дедовщине он передал и мне — например, мне кажется, что некоторую часть работы, которую выполняю я, с легкостью могли бы выполнить те, кто меня лет на двадцать моложе. Результаты моего протеста чем-то напоминают отцовские — видимо, нам не судьба пользоваться привилегиями старослужащих.

Как вечная память о службе, на нем остались татуировки: через всю грудь летел синий орлуша на фоне маяка, который я по малолетству принимал за мельницу.

А на левом накачанном папашином предплечье вокруг синего же якоря вилась надпись, почему-то на английском языке: «The best belong to the best! If to be — to be the best!» Отец рассказывал, что татуировки накалывались четырьмя