Собрание сочинений. Том 1 - Константин Симонов

друг на друга чем-то похожи?

Я ваш разговор

читаю по жестам:

он глядит на меня, сюда,

и спрашивает тебя: "Советский?" -

И ты отвечаешь: "Да".

Он приветливо,

медленно собирает

все морщинки лица...

Хорошая у него улыбка!

Как у моего отца.

1954

Мне сегодня всю ночь не лежится,

не спится

здесь, в трехстах километрах от вьетнамской

границы.

Позабыл, что здесь - тропики,

сам виноват!

В первый день шел по тропке

как бывалый солдат,

ехал - шапки не надевал,

без перчаток поводья держал

и испекся до трещин, как глиняный старый дувал.

Ночью градусник сунул - под сорок!

А отстать - не догнать!

Каждый час им тут дорог -

надо их понимать!

Рассказал бы, что болен, - проявили б заботу,

лег бы в госпиталь гость.

А тем временем эта пехота

горы все прошагала б насквозь:

по-китайски, с пробежками -

только кружки гремят!

На привалах не мешкая,

в сутки - по пятьдесят!

Отлежал бы неделю,

поплелся за ней по пятам,

узнавал бы в политотделе:

"Что было здесь? И что там?

Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?"

Разевал бы при этом, как положено, рот...

Благодарен покорно -

у газетчиков тоже есть гордость!

Хоть спина так набита

качаньем коня,

словно в камнедробилку, на сито

швыряли меня, -

рад, что выдержал марку,

что в седле усидел,

как на электросварку,

на проклятое солнце глядел,

но добрался сюда, до Гуйлина,

то верхом,

то пешком

за семь жарких

и длинных

суток - вместе с полком.

Буду после смеяться

над своими несчастьями!

А пока - ни размяться,

ни двинуть запястьями,

вьюка не развязать,

как подушки, распухшими пальцами.

Если честно сказать -

даже стыдно перед китайцами!

Хорошо, что мои провожатые

час назад ушли на партгруппу!

Кое-как в коленях зажатую

табаком набив себе трубку,

слышу их голоса -

обсуждают, должно быть, итоги:

что там против, что за

и какие ЧП по дороге;

переводчик Сюй-дян, опуская лицо,

говорит, что имелись ошибки - "Ю-цо"!

А какие ошибки?

Не вспомнишь о них без улыбки:

где-то что-то загнул

раз в три дня

в переводе

да однажды заснул

и свалился с коня без поводьев.

А случись, если надо, -

из-под огня бы унес!

Мировые ребята -

люблю их до слез!

Я гляжу за окно -

все оно

крепко взято в решетки, все в железе кругом

и на первом

и на втором

этаже;

генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом,

когда нервы

сдавали уже,

и, не веря ни в сон, ни в чох,

ни в охранный свой полк,

даже здесь ждал удара под вздох

гоминдановский волк.

"Старый тигр гуансийский" -

как его называли льстецы, -

словно Врангель российский,

отдавший за море концы!

Говорят, что с утра улетел,

пока цел,

пока бывшим солдатом не взят на прицел, -

бывшим, к нам перешедшим,

политграмоту между боями прошедшим,

со своим батальоном,

в пыльной шапке зеленой,

за семь суток похода до логова тигра дошедшим!

От такого при стычке

не получишь пощады

и, по старой привычке,

не подкупишь наградой

при встрече -

потому что купить его нечем!

Слишком жадный он стал - тот солдат, слишком смелый.

Говорит, что не надо ему ничего,

кроме провинции целой -

Гуанси своего!

Взял две трети, возьмет и последнюю треть!

А на доллары эти

и не захочет смотреть!

Генерал

удирал:

ясно вижу картину

вот этого,

в хлопьях жженой бумаги, двора,

в час, когда под Гуйлином

с рассветом

мы дивизией всей

рванули - "вансей!" - "

в переводе на русский - "ура!".

Как спешил генерал, как они тут метались, собаки

набивали в багажники барахло из корзин,

проверяли в машинах все баки -

не подсыпан ли сахар в бензин!

И без памяти гнали,

сигналя,

петляя,

об сундуки

синяки

наставляя,

в чемоданы вжимая то носы, то затылки,

торопясь к той условленной, тайной развилке,

где их на поле ждал третьи сутки подряд

самолет, от жары раскаленный, как ад.

И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает

и раз уж удрал он -

то пожить еще, верно, имеет в виду, -

все же надо ему посочувствовать - плохо в Китае

стало жить гоминдановским генералам

в этом сорок девятом году!

Во дворе - хоть шаром покати:

стен бетон,

по углам - капониры,

в подземелье - пустая тюрьма...

Скольких стон

умер здесь, не донесшись до мира!

Скольким было

сюда

суждено лишь войти,

чтоб не выйти

уже никогда!

Сколько здесь посходило

в деревянных колодках с ума,

не дожив до последних событий,

которые мы

называем свободой,

называем победой народа,

по которых бы не было тоже,

не будь этой черной каймы

вокруг списка всех павших,

с Кантона еще начиная.

Мороз подирает по коже -

ни конца нет, ни края,

так тот список длинен -

километры имен;

одному человеку,

даже если не спать и не есть,

за всю длинную жизнь, за три четверти века,

половины их вслух не прочесть...

Рано утром заходят

командир с комиссаром полка,

говорят, улыбаясь, по-русски: "Пока!"

Ну, а все остальное пока еще нам переводят.

Переводят,

что полк уже час как в походе,

переводят,

что сводка хорошая,

переводят,

что победа близка,

две дивизии вышли к вьетнамской границе

и войска Бай Зун-си с ночи заперты на два замка.

Переводят -

но это я сразу увидел по лицам, -

что зашли на минуту, а то не догонят полка.

И опять, но уже без улыбки, по-русски: "Пока",

к козырьку на прощанье рука!

А глаза так полны,

так полны

чем-то очень знакомым, усталым, орлиным,

как у нас на исходе войны

под Берлином...

1949-1954

Случается, в стране чужой

Среди людей сидишь, как свой,

Не важно - ты или другой,

Сидишь до слез им дорогой

За то, что ты - не просто ты, -

Есть люди лучше и умней, -

За то, что есть в тебе черты

Далекой родины твоей!

С тобою люди говорят

Так,

и в глаза твои глядят

Так,

и ответный ловят взгляд

Так -

будто не с тобой сидят

Так -

будто не один до дна

Ты всей душою им открыт,

А будто вся твоя страна

В гостях в их комнате сидит.

И если в домике простом

Последний грош идет ребром,

Чтоб только угостить тебя, -

И будь что будет там потом;

И если среди ночи двух

Своих детей разбудит мать,

Чтобы твое пожатье рук

Потом не раз им вспоминать;

И если с митинга сквозь строй

Фашистской молодой шпаны

Ведут тебя, прикрыв собой,

Три парня, словно три стены, -

Себе не вздумай, не присвой

Всей силы этих чувств людских:

Знай твердо, что виновник их

Не ты - народ великий твой.

В любви к тебе был виноват

И бородатый тот солдат,

Что с пулеметом Зимний брал,

Когда в пеленках ты орал,

И тот селькор, что за колхоз

Пошел бесстрашно под обрез,

И тот, кто строил Днепрогэс,

Когда еще ты в школе рос,

И тот боец в донских степях,

Что пал лицом на дымный снег,

И пленный тот, что в лагерях

Семь наций поднял на побег.

И если выпадает честь

Тебе в чужой стране, вдали,

Принять всю разом, всю, что есть,

Любовь, что люди берегли, -

Быть почтальоном для нее

И то неслыханный почет.

Пусть в сердце малое твое,

Как в сумку, вся она втечет -

Ни капли не присвоив сам, -

Ты человек, а не страна, -

Доставь ее по адресам,

Куда отправлена она!

1954

Новогодняя ночь,

новогодняя ночь!

Новогодняя - первая после войны.

Как бы дома хотел я ее провести,

чтобы - я,

чтобы - ты,

чтоб - друзья...

Но нельзя!

И ничем не помочь,

и ничьей тут вины:

просто за семь тыщ верст

и еще три версты

этой ночью мне вышло на пост заступать,

есть и пить,

и исправно бокал поднимать,

и вставать,

и садиться,

и снова вставать