Правосудие Зельба - Бернхард Шлинк

К вечеру мне стало легче. Температура спала, и, несмотря на слабость, я с удовольствием поел говяжьего бульона с лапшой и овощами, приготовленного Бригитой, а потом выкурил сигарету. Как же мне быть дальше с делом Мишке? Убийствами должна заниматься полиция, и даже если РХЗ предаст забвению вчерашний инцидент, что я вполне мог себе представить, на заводе мне уже никто ничего больше не расскажет. Я позвонил Нэгельсбаху. Они с женой уже поужинали и сидели в мастерской.

— Ну конечно приезжайте! Можете тоже заодно послушать «Гедду Габлер». Мы уже добрались до третьего акта.

Я повесил на дверь записку, чтобы успокоить Бригиту, если она еще раз соберется навестить меня, и поехал в Гейдельберг. Поездка оказалась довольно утомительной: моя заторможенность и скорость автомобиля постоянно вступали в противоречие друг с другом.

Нэгельсбахи жили в одном из пфаффенгрундских[115] деревенских домиков двадцатых годов. Сарай, первоначально предназначенный для кур и кроликов, Нэгельсбах превратил в мастерскую с большим окном и яркими лампами. Вечер был прохладным, и в шведской железной печке горело несколько поленьев. Нэгельсбах сидел на высоком табурете наподобие тех, что можно видеть у стойки бара, перед большим столом, на котором рождалась копия дюреровских «Рук молящегося» из спичек. Его жена, устроившись в кресле у печки, читала вслух. Эта идиллия предстала моему взору, когда я прошел через заднюю калитку прямо к мастерской и, прежде чем постучать, заглянул в окно.

— Боже мой! На вас же лица нет! — Фрау Нэгельсбах усадила меня в кресло, а сама присела на скамеечку.

— Похоже, вам здорово приспичило, если вы приехали в таком состоянии, — сказал Нэгельсбах. — Ничего, если жена останется здесь? У меня от нее нет тайн, даже служебных. Все эти запреты на разглашение служебной информации — это не для бездетных супругов, у которых никого нет, кроме них самих.

Пока я рассказывал, Нэгельсбах продолжал работать. Он слушал не перебивая. Когда я закончил, он немного помолчал, выключил свет над верстаком, повернулся к нам на своем табурете и сказал жене:

— Объясни господину Зельбу ситуацию.

— Возможно, полиции удастся, располагая вашей информацией, получить ордер на обыск старого ангара. Возможно, там еще находится «ситроен». Правда, уже без каких бы то ни было особых отличий от других таких же машин — без зеркальной фольги, без смертельного триптиха, который вы, кстати, очень живописно представили в своем рассказе. Полиция допросит нескольких охранников, вдову Шмальца и кого вы там еще упоминали?.. И что это даст?

— Вот именно. Я, конечно, могу попросить Херцога, чтобы он пустил в ход свои связи со службой охраны РХЗ, но это мало что изменит. Да вы и сами это знаете, господин Зельб.

— Да, я в своих рассуждениях тоже пришел к этому печальному выводу. Но я все же надеялся, что вам, может быть, что-нибудь придет в голову, что полиции, возможно, еще удастся что-нибудь сделать, что… Ну, в общем, не знаю, на что я там еще надеялся. Во всяком случае, мне трудно было смириться с тем, что дело так и закончится ничем.

— У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу мотива? — Фрау Нэгельсбах повернулась к мужу. — Может, мотив подскажет какое-нибудь решение?

— На основании того, что нам известно, я могу только предположить, что у них там получилась какая-то нестыковка. Примерно так же, как в этой истории, которую ты мне только что читала. У РХЗ проблемы с Мишке, и это им все больше отравляет жизнь. И вот какой-нибудь начальник говорит: «Так, мне это уже надоело!» Его подчиненный, испугавшись, говорит своему подчиненному: «Сделайте наконец что-нибудь, чтобы этот Мишке от нас отстал! Придумайте что-нибудь!» И тот, кому он это говорит, желает показать свое рвение и дает нагоняй своим подчиненным, требуя найти эффективное решение, пусть даже экстраординарное. И в конце этой длинной цепочки кто-нибудь решает, что от него требуется убрать Мишке — ни больше ни меньше.

— Но ведь старик Шмальц уже был на пенсии! Его-то это все не касалось, — возразила фрау Нэгельсбах.

— Трудно сказать. Я знаю многих коллег, которые даже после ухода на пенсию чувствуют себя полицейскими.

— Не приведи господь! — воскликнула она. — Ты-то, я надеюсь, не собираешься…

— Не собираюсь, не собираюсь, — перебил он ее. — Может, Шмальц как раз и был одним из таких энтузиастов, которые всегда в строю. Что я хочу сказать: мотива убийства в классическом смысле слова могло и не быть. Убийца — всего лишь орудие, не имеющее мотива, а тот, у кого этот мотив есть, совсем не обязательно хотел доводить дело до убийства. В этом и заключается принцип действия и, в конечном счете, цель властных иерархий. Пример тому — полиция, армия…

— Ты считаешь, что можно было бы еще что-нибудь сделать, если бы старик Шмальц остался жив?

— Ну, для начала вспомним, что, если бы он остался жив, господин Зельб не продвинулся бы так далеко в своем расследовании. Он не узнал бы о травме Шмальца, не стал бы искать его мастерскую и тем более не нашел бы этот смертоносный фургон. Все следы давно были бы уничтожены. Но допустим даже, что мы получили бы эту информацию из другого источника. Не думаю, что нам удалось бы что-нибудь вытащить из старика Шмальца. Это, судя по всему, был крепкий орешек.

— Но это же невозможно, Рудольф! Тебя послушать, так получается, что единственный человек, до которого можно добраться в таких цепочках, — это последнее звено! А все остальные, значит, оказываются невиновными?

— Виновны они или нет, это один вопрос, можно ли до них добраться — совсем другой. Видишь ли, Рени, я, естественно, не знаю, действительно ли это была какая-то нестыковка и не были ли звенья этой цепочки, наоборот, так хорошо подмазаны, что каждый прекрасно понимал, что именно имеется в виду, хотя никто не произносил этого вслух.

— Может, тогда господину Зельбу стоит поговорить с кем-нибудь из большого начальства РХЗ? Может, этот разговор хоть как-нибудь прояснит ситуацию?

— Для уголовного преследования это тоже ничего не даст. Но ты права: это единственное, что он еще может сделать.

Я с отрадой слушал, как они в своем дидактическом диалоге раскладывают по полочкам все, что я в своем плачевном состоянии не мог как следует проанализировать. Значит, предстоит разговор с Кортеном.

Фрау Нэгельсбах заварила чай с вербеной, и мы переключились на искусство. Нэгельсбах рассказал, почему ему так хотелось по-своему воплотить «Руки молящегося». Ему, как и мне, все расхожие скульптурные репродукции казались чересчур слащавыми. Именно поэтому он стремился за счет строгой структуры спички добиться возвышенной лапидарности дюреровского образца.

На прощание он пообещал проверить номер шмальцевского «ситроена».

Записка для Бригиты все еще висела на двери. Она позвонила, когда я уже лежал в постели:

— Ну как, тебе полегчало? Извини, я не смогла еще раз заглянуть к тебе, не получилось. Какие у тебя планы на выходные? Ты в состоянии завтра вечером приехать ко мне на ужин?

Что-то было не так. Бодрость ее интонации казалась искусственной.

22

Чай в лоджии

В субботу утром я обнаружил на автоответчике два сообщения: одно от Нэгельсбаха и одно от Кортена. Номерной знак «ситроена» Шмальца-старшего был пять лет назад выдан одному гейдельбергскому почтовому служащему, владельцу «фольксвагена-жук», давно отправленного на металлолом.

Кортен спрашивал, нет ли у меня желания заглянуть к ним в субботу или воскресенье на Людольф-Крель-штрассе. Просил перезвонить.

— Дорогой мой Зельб, я рад, что ты позвонил. Как насчет чаепития в лоджии сегодня после обеда? Ты, я слышал, наделал у нас шуму. И голос у тебя простуженный, что, впрочем, неудивительно, ха-ха! Однако твоей форме можно позавидовать!

В четыре я был на Людольф-Крель-штрассе. Для Инге — если, конечно, это все еще была Инге, — я прихватил с собой букет осенних цветов. Я подивился на ворота, видеокамеру и переговорное устройство. Оно представляло собой телефонную трубку на длинном проводе, которую шофер Кортена мог извлечь из ящика рядом с воротами и протянуть своему хозяину в машину. Когда я с этой трубкой собрался сесть в свою машину, раздался голос Кортена.

— Зельб, не валяй дурака! Кабина канатки уже едет к тебе, — произнес он укоризненно-увещевательным тоном, каким разговаривают с непослушными детьми.

Поднимаясь наверх по канатной дороге, я любовался широкой панорамой от Ноейнхайма и долины Рейна до Пфальцского леса. День был ясный, и я мог видеть вдали трубы РХЗ. Их белый дым невинно таял в голубом небе.

Кортен, в вельветовых брюках, клетчатой рубашке и домашней вязаной куртке, тепло поздоровался со мной. Вокруг его ног прыгали две таксы.

— Я попросил накрыть стол в лоджии. Ты не замерзнешь? Я могу дать тебе такую же теплую куртку. Хельга вяжет их мне одну за другой.