Никто не заплачет - Полина Дашкова

Сквозняк немного удивился, когда узнал, что ночью к грузину они пойдут вдвоем. Только вдвоем. Монгол и он. Однако спрашивать ничего не стал. Монгол не любил лишних вопросов.

В полночь они позвонили в дверь. Просто позвонили. И банщик впустил их. На нем была грязноватая белая майка и широкие сатиновые трусы в цветочек. Из комнаты орала веселая эстрадная музыка.

— Не ждал, не ждал, проходите, гости дорогие, — широким жестом он указал на кухню.

— Ираклий, кто там пришел? — закричал женский голос из глубины комнаты.

— Пойди, Сквознячок, поздоровайся с дамой, — шепнул Монгол.

Хозяин не услышал и очень удивился, когда сдан из дорогих гостей, вместо того чтобы пройти в кухню, направился в комнату, где красивая Зиночка, товаровед магазина «Грузия», лежала на тахте. Она была совсем не в том виде, в котором женщина может предстать перед незнакомым мужчиной. И Ираклий возмутился, даже голос повысил:

— Эй, Сквознячок, туда нельзя! Что за дела, Монгол?

Однако ответа не услышал. Быстрым, едва заметным движением Монгол завел его правую руку за спину, так что суставы затрещали, а банщик на несколько секунд потерял сознание от дикой боли.

— Где цацки? — ласково спросил Монгол и одним ударом колена отбил банщику почку.

— Все отдам, — прохрипел Ираклий, — не убивай, все отдам. Сосунку своему крикни, чтобы женщину не трогал.

— Пошли, — Монгол поволок скорчившегося, хрипящего банщика в комнату, отдавать будешь.

Коле было интересно увидеть женщину, которую ему предстоит замочить через несколько минут. Монгол заранее предупредил об этом.

— Она знает мало, и долго разговаривать с ней не надо, — сказал он Сквозняку, когда они ехали в лифте.

Женщина лежала на тахте совершенно голая. Когда в комнату вошел незнакомый парень, она ойкнула и испуганно прикрылась одеялом.

— Ты кто, пацан? Сюда нельзя. Выйди сейчас же!

— Мне можно, — улыбнулся Сквозняк. Она была очень хорошенькая. Светлые короткие кудряшки, яркие пухлые губки, большая грудь. Коля подумал, что если посмотреть со стороны, то все это выглядит очень классно, как в американском фильме. И, невольно подражая киношным злодеям, он как бы чуть с ленцой неохотно, медленным движением саданул красотке под дых. Пока она, как рыба, хватала воздух открытым ртом, он наклонился, схватил ее за волосы и ласковым шепотом произнес на ухо:

— Где у твоего барана тайники, знаешь? Она смотрела на него выпученными глазами и уже не казалась такой хорошенькой. Лицо побагровело, рот широко открыт. Она все еще не могла отдышаться.

— Не знаешь — сразу замочу.

Для убедительности он легонько, ребром ладони, ударил ее по болевой точке на шее. Удар был рассчитан точно, ровно настолько, чтобы она могла после этого говорить и двигаться, но чтобы сомнений никаких у нее не осталось.

Тайников она не знала. Но на серванте лежала горстка ее собственных драгоценностей — сережки с большими синими сапфирами, два кольца, одно старинное, бриллиантовое, другое современное, сапфировое, под серьги, и еще часики золотые на дутом золотом браслете. Всего час назад она сняла все это, раздеваясь перед бурной страстью, и аккуратно положила на сервант.

— Возьми, все возьми, только не убивай. У меня сынок маленький, два года. И мама инвалид. Не убивай, — бормотала она.

Вдобавок к украшениям, которые он сгреб в карман с серванта, она протянула на дрожащей ладони золотой медальон в форме ракушки. Медальон всегда висел у нее на груди на тонкой цепочке. Она никогда его не снимала, это был талисман.

Сквозняк небрежно бросил медальон в карман брюк.

Ощущение абсолютной власти над сытой, красивой, холеной бабой было настолько острым и ярким, что Сквозняк даже замешкался на несколько секунд, невольно стараясь растянуть этот кайф.

Дорогие побрякушки приятно оттягивали карман. Он уже знал в этом толк, с первого взгляда понял: цацки все до одной настоящие. Любовница банщика-антиквара подделку на себя не нацепит. А теперь все — его. Захочет продаст, захочет — подарит кому-нибудь. И перед Монголом необязательно отчитываться. Он и так много возьмет в этой хате.

— Ну, что там у тебя? — послышался сзади голос Монгола.

Все это время он разбирался с хозяином в соседней комнате. Сквозняк оглянулся. Женщина попыталась встать на ноги. Даже не увидев, лишь почувствовав легкое движение с ее стороны, Коля Козлов не раздумывая перебил ей горло ребром ладони и негромко произнес:

— У меня все, Монгол.

Его удивило, как, оказывается, ненадежно держится жизнь в человеческом теле. Всего-то один удар, и привет. Просто и быстро, словно рыбу оглушить или куренку голову свернуть.

Потом так было еще трижды. Двое молодых здоровых мужиков и пацан четырнадцати лет. Со всеми он справлялся легко, ударом руки по горлу. Они даже не сопротивлялись, будто понимали — бесполезно. И каждый умолял о пощаде, надеялся до последней секунды, каждый готов был отдать все, что имел, лишь бы жить.

А чужая жизнь, оказывается, такая хрупкая, нежная. И так сладко чувствовать, что вот она, в полной твоей власти, чужая жизнь. Один удар — и нет ее. Ты самый главный, все можешь, все тебе легко. Даже дух захватывает.

Однако пятое убийство далось ему тяжело. Пятый о пощаде не молил, жизнь в его теле держалась крепко. Не могло быть и речи об одном ударе, о голых руках. Пятого пришлось застрелить, причем так, чтобы до последней секунды он не догадывался ни о чем. Если б догадался — хоть за секунду до выстрела, то Сквозняк тут же стал бы трупом. Пятым был сам Монгол.

Глаза-щелочки смотрели, не мигая, прямо в душу. Хоть и внушал Монгол с детства, будто нет ее, души, однако сам глядел именно в нее и видел, что там творится. Под взглядом Монгола молодой бандит чувствовал себя маленьким, беззащитным сиротой.

«Знай свое место, — говорили глаза-щелочки, — все, что ты умеешь, я тебе дал. Все, что в тебе есть, — мое. И ты сам — мой, весь, с потрохами».

Монгол никогда вслух не произнес этих слов, да и не надо было. Они понимали друг друга молча. Каждый шаг молодого бандита был подконтролен Монголу. Ни разу не ходил он на дело сам, по собственной воле. Монгол велел стоять на стреме — он стоял. Велел убить — он убивал. Ему было уже двадцать, он сам мог все, а вынужден был таскаться на коротком поводке за маленьким кривоногим человечком, словно огромный сильный медведь за старым цыганом на ярмарке. Свистнет хозяин — медведь спляшет. Мигнет хозяин — медведь задерет любого.

Сквозняк кожей чувствовал, какой кайф испытывает маленький кривоногий хозяин от этой своей абсолютной власти. Ненависть росла в нем медленно, осторожно, но настал момент, когда она заполнила целиком все его существо. И стало страшно — Монгол видит насквозь, может догадаться и тогда убьет не раздумывая. Монгола не проведешь.

Сквозняк терпел, прятал свою ненависть, как мог, нежил ее, успокаивал. Чужая жизнь висит на волоске, это он хорошо усвоил после четырех убийств. Но перерубить волосок можно, только если прикажет Монгол. В этом нет настоящего кайфа. Есть риск, но не ради самого себя, а по чужой прихоти.

Монгол проживет еще очень долго и, пока он будет жив, будет держать Сквозняка на коротком поводке. Выходит, занимаясь вечерами с Колей Козловым в спортивном зале, Монгол растил не продолжение свое, не равного, игрушку дрессировал, как зверя.

Он говорил, будет учить пацана бесплатно, только залезет сирота один раз в форточку — и все. Однако та ночь, когда одиннадцатилетний Коля Козлов карабкался по ржавой ледяной лестнице, была лишь началом. Расплачиваться за науку придется всю жизнь. Это несправедливо и унизительно.

Сквозняк считал, что расплатился сполна. Четыре трупа, сделанные по приказу Монгола, — это вполне достаточно. Теперь он может сам сколотить небольшую бригаду и жить как вздумается, убивать по собственной воле, брать что хочется — не украдкой, не потихоньку от глаз-щелочек.

После четвертого «мокрого» дела они отсиживались почти год. Монгол всегда точно знал, когда пора осесть на дно и как долго нельзя всплывать.

Захар вернулся из зоны, авторитет его вырос еще больше. Здоровье его сильно подорвали чифирь, водка и несколько долгих голодовок-протестов против беспредела лагерного начальства.

Теперь не было в России мало-мальски серьезного вора, который не приходил бы за советом и помощью к старому авторитету.

Захар судил в самых серьезных разборках, за ним почти всегда оставалось последнее слово. В делах он участвовал только советами, мозгами, жил скромно, как и положено вору в законе.

Сквозняк замечал, что нет в Захаре прежней жесткости. Бессмысленное слово «совесть» все чаще слетало с его губ. Иногда он начинал спьяну каяться в старых грехах, плакал под магнитофонные записи своего любимого Высоцкого, рассуждал о душе и Боге. Правда, только при Сквозняке он позволял себе раскиснуть.