Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

от оков чувственности и материальности. В лице Иисуса это сознание у людей явилось. Посвященный духом божиим (Барух) в тайну божественной сущности и в связь вещей и получив, благодаря этому познанию, спо­собность противиться соблазнам мира, Иисус сохранил чи­стым находившийся в нем дух, не страшась смерти, взял на себя, ради духа, служение пророка и, уйдя из этого мира, возвратил дух неповрежденным богу-отцу. Этим сломлена власть злого. Безвинная смерть чистого на кресте сделала и остальных людей чистыми. Если они, подобно ему, умирают для чувственного, для Эдем, и всецело обращаются к богу, то это дает им возможность взойти ко всевышнему и при­общиться к его жизни точно так же, как Элогим отделился от Эдем и занял свое место около Благого, и как Иисус после смерти своей соединился с высшим богом. Познание бога есть познание божье: познание (гносис) связывает бога и человека. Человек вступает этим путем в таинственную связь с богом и получает силу преодолевать зло.

Для наглядного изображения этого внутреннего про­цесса служит образ Иисуса. Ясно, что этот Иисус не имеет никакого отношения к мнимо-историческому Иисусу еван­гелий. Правда, по легенде, факт посылки к нему Баруха имел место «во дни царя Ирода». Правда, гносис Иустина име­нует его сыном Иосифа и Марии и местом его жительства указывает Назарет. Однако, по всей видимости, это не более, как позднейшая вставка Ипполита, который, вполне есте­ственно, при имени Иисуса тотчас же подумал о единствен­ном непосредственно, известном ему Иисусе евангелий и признаки последнего попросту приписал Иисусу легенды. Уже то обстоятельство, что Иисус Иустина представлен двенадцатилетним мальчиком и пастухом в тот момент, когда Барух явился к нему посланником, обнаруживает незави­симость такого рода гносиса от евангельского рассказа и гораздо более приводит на память мальчика Давида, кото­рый подобным же образом (по I Царств, 16, 11 и сл.) отозван был от пастушества, был помазан Самуилом в цари и, в силу этого, воспринял в себя дух божий. Вспомним также извест­ную мифологическую связь роли спасителя с профессией пастуха (солнце в Овне!), как мы это видим у Кришны, Та­муза, Адониса, Митры и Гермеса (ср. также Езек. 34). В остальном образ Иисуса у Иустина носит черты послуш­ного и стойкого отрока божия, а также праведника Премудро­сти Соломона, который за свою праведность и за то, что он противился злу и творил волю своего божественного отца, претерпел надругательства и смерть чрез повешение, но после смерти был принят богом и возвышен к небесной славе.

Иустиновское тайное учение приписывает Иисусу за­дачу — открыть миру божественную тайну, в которую он сам посвящен Барухом. Но и у Исайи об «отпрыске из корня Иессеева» говорится, что на него сходит дух познания Иеговы, и что он возвещает народам правду. Ангел же Ба­рух и есть не что иное, как этот «дух познания Иеговы». Он представляет собою только божественную сторону гностиче­ского начала искупления, или духа, человеческую сторону которого мы имеем пред собою в лице Иисуса. Как это по­следний есть познание бога, так первый является познанием божьим и соответствует иудейской Софии (мудрости) и логосу Филона. Это только две абстрактно выделен­ные и наделенные самостоятельностью стороны единого начала самого гносиса, и только в соединении своем они образуют действительное полное начало искупле­ния в гностицизме. Такое раздробление того, что идейно составляет одно целое, такое разделение начала духа, или гносиса на божественного и человеческого носителя откровения вполне соответствует мифическому мышлению древности с его склонностью к превращению понятий в са­мостоятельные сущности. Оно лежит, между прочим, также в основе платоновского учения об идеях; оно встре­чается нами и у Филона, когда он делает самостоятельными существами божественные посредствующие силы и разли­чает мудрость от логоса. Оно шло вместе с тем навстречу стремлениям того времени вознести божество, как противо­положность конечному, возможно выше над низменным ма­териальным миром и образовавшуюся таким образом между ними пропасть заполнить посредствующими существами. По сути дела, можно было бы удовлетвориться таким построе­нием, что сам Иегова-Элогим вошел в людей и силою духа (пневмы) открыл им тайну божественного существа. Но пред­ставление о боге-творце мира было для этого слишком воз­вышенным немирским, и к тому же его непосредственное вмешательство в судьбу людей слишком противоречило иудей­скому дуализму в смысле размежевания бога и мира. Вот почему откровение Иеговы осуществлялось, по мысли той эпохи, чрез посредство промежуточных существ, ангелов и Баруха, и в полном виде дано было человеком-Иисусом. Ведь этим заодно создали возможность страдание и смерть сделать уделом только человека и переживать связанный с ними религиозный трепет, не низводя само божество, как таковое, на уровень конечного.

Стремление вознести бога возможно выше над земным миром дало, очевидно, повод и к различению между богом благим и богом справедливым, или между богом всевыш­ним и богом-отцом, творцом мира, Элогимом. Одновременно, однако, мы видим здесь проявление ранее упомянутых стре­млений иудейских гностиков путем различения между спра­ведливым и благим ботом гарантировать себе участие в бо­жественном обетовании: один только справедливый бог не мог. сам по себе его исполнить. Иегова-Элогим, в силу своей справедливости, составляющей его существо, должен был бы, собственно говоря, уничтожить мир, так как последний после разрыва Иеговы с Эдем предался чувственности и злу. Если же он этого не делает, но посылает миру своего ангела, а через него создает людям в лице Иисуса спасителя и избавителя, то причина, собственно говоря, не в нем, а в бла­гом боге: последний не дает Элогиму разрушить свое тво­рение, напоминая ему, в соответствии со своей природой, о том, что творение его произошло из любви между ним (Элогимом) и Эдем. Следовательно, вопреки утверждениям фарисеев, справедливость — не единственный руководящий мотив искупления. Выше справедливости стоит благость, выше иудейского Элогима стоит тот бог, существо кото­рого — милосердие и любовь.

Все это явно направлено против господствовавших до того времени иудейских религиозных воззрений. Бог иудеев, творец и законодатель мира, возвестивший людям свои за­поведи чрез ангела Баруха в начале всего сущего, не есть истинный и высший бог. Его воля не имеет решающего значения для судьбы мира и человека. Конечно, эта антииеговистическая тенденция в гносисе Иустина еще не дошла до полного отпадения от иудейства вообще и от его закона. Пусть Иегова-Элогим подчинен всевышнему, благому богу, — все же он остается, по-прежнему, в ветхозаветном смысле го­сподином ангелов. Пусть Моисей и пророки были только крайне несовершенными предтечами истинного искупи­теля, — достоинство самого закона этим все же не затра­гивается. Больше того: гносис Иустина по-прежнему произ­водит все зло в мире из нарушения закона. Он также далек от того, чтобы низвести Иегову-Элогима