Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - Нина Дмитриевна Агишева

сестры, я узнала, что Мэри ждет ребенка. Она же рассказала мне об их путешествии по Европе — боже, сколько впечатлений и встреч! Я не могла не сравнивать их и свою жизнь.

Однажды утром я проснулась от дикого холода: зуб на зуб не попадал. Камин, который частично обогревал и мою стену, вечером не затопили. Утром за завтраком мы были втроем: мачеха, Уильям и я, папа не выходил из своего кабинета.

— Фанни, мы больше не можем содержать тебя. Магазин пустой, книжки не продаются, новых заказов нет. Благодари за это свою сестру, которая опозорила себя и соблазнила мою ни в чем не повинную дочь. Ты знаешь, какие сплетни расползаются по Лондону? Что отец продал их обеих за круглую сумму. Я просыпаюсь с этой мыслью и засыпаю. У твоей сестры есть хотя бы любовник — а что будет с Клер? Ты должна уговорить ее вернуться домой.

— Мне можно пойти и навестить их?

— Да, только отец ничего не должен знать. Подожди, я принесу письмо для Клер.

Я с замиранием сердца позвонила в дверной колокольчик дома, где они остановились. Сам дом показался мне шикарным, как и комната, куда меня провела служанка. Большая и теплая комната, хотя обстановка скромная. Мэри и Шелли куда-то вышли, дома была только Клер — нарядная и хорошенькая, совсем не похожая на жертву, какой ее изображала мать. Только глаза какие-то встревоженные, беспокойные. По-моему, она искренне обрадовалась мне. Клер прочла письмо и тотчас сказала:

— Фанни, я могу, конечно, вернуться, как хочет мама. Но что дальше? Мы обе с тобой знаем, как все мы, девочки, и даже Чарльз, хотели вырваться из этого дома, из этой бедности. Что, брак с каким-нибудь скучным помощником священника или библиотекарем? Да мне теперь даже это не грозит. И тебе тоже — у тебя за душой ни гроша и испорченная репутация. А во Франции и Швейцарии была жизнь. Знаешь, Мэри любит поныть, у нее часто плохое настроение, а мне Шелли говорит, что со мной ему всегда интересно и весело. Что я полна жизни и всего на свете хочу — а она ничего. Он такой прекрасный, Фанни, такой щедрый — готов сразу спустить все деньги, чтобы нам было хорошо, такой красивый, страстный…

Конечно, она была влюблена в него по уши. Как они жили там втроем? А здесь, когда Мэри ждет ребенка? Я просто сознание теряла от ужаса, но не могла не понимать, что в чем-то Клер права. Надо что-то решать и мне. Вот уже и камин для меня перестали топить. А зима только началась.

Дома я написала письмо теткам. Да, у меня не было настоящего образования, но полученных в семье знаний должно было хватить, чтобы работать гувернанткой или, на худой конец, компаньонкой какой-нибудь богатой дамы. Мама работала такой компаньонкой в Бате, когда была совсем молодой и тоже стремилась стать самостоятельной. Ответ из Уэльса пришел быстро, удивительно быстро, должно быть, они написали его в тот же день, как получили письмо, и сразу побежали на почту. Ни о какой помощи и тем более ни о какой работе для меня не могло быть и речи — Элиза и Эверина прямо указывали на то, что не только я теперь пропащая душа, но и их собственная репутация сильно пострадала. Они не знают, как на эти — уже известные всем в Лохарне — события отреагируют в школе, где они работают. Они сами могут потерять место. И почерком тети Эверины приписка: «У нашей семьи какая-то проклятая судьба — то ваша с Мэри мать превращала нашу жизнь в ад, когда вела распущенный образ жизни, преследовала художника Фюсли, а потом завела во Франции любовника и родила тебя вне брака — почитай воспоминания своего собственного отчима! А теперь ее дочь Мэри прославилась на всю Англию тем, что сбежала с женатым мужчиной и утащила за собой сестру. Фанни, мы знаем, что ты не такая, и если тебе нечего будет есть и негде будет спать — угол и кусок хлеба для тебя найдутся в нашем доме, но на большее не рассчитывай. В Лохарне тебя даже служанкой не возьмут — здесь очень строгие нравы и люди искренне верят в Бога».

Последнее меня особенно задело. Если они верят в Бога, то почему нарушают его заповедь — помогать сирым и обиженным? И в чем я сама провинилась перед этими людьми, в чем моя вина? Что со мной не так — я мучительно думала об этом опять, как в детстве. Получается, если бы я нарушила свою веру и божьи заветы и упала в объятия Шелли, когда он этого хотел — а он хотел, я знаю, — то сейчас не испытывала бы нужды и вела интересную жизнь. У меня мог бы быть ребенок. А теперь? Кому я нужна со всеми своими принципами? Куда мне идти?

Наконец пришло письмо от Мэри — тайком, на имя слуги, но для меня лично. Я так обрадовалась, что до вечера держала его в кармане, гладила и предвкушала радость. Когда все дела наконец были переделаны и я оказалась одна в своей ледяной комнате — камин для меня по-прежнему не топили, — я распечатала конверт. Мэри сообщала, что ждет ребенка, писала о ранящей ее холодности отца и о том, как их преследуют кредиторы. Им даже приходится переезжать с квартиры на квартиру, а Шелли — исчезать из дома на несколько дней, чтобы его не обнаружили. Она спрашивала меня: на чьей я стороне, на ее с Шелли или на стороне отца и мачехи? И добавляла: если ты с ними, я не удивлюсь, Фанни, я никогда не понимала рабского начала в тебе — тебе неведом бунт против обстоятельств, как мне и Клер. Вот это — про рабское начало — было единственным, что касалось меня напрямую. Она не спрашивала ни про мою жизнь за это время, ни то, что происходит в нашем доме сейчас. Все вокруг полагали, что мое предназначение — терпеть, терпеть без конца, а кто-то, как моя родная сестра, еще и осуждал меня за это. Она ничего не знала обо мне — да и не хотела знать.

Между тем мачеха после неудачной попытки вернуть Клер домой становилась все более раздраженной. Как-то — опять через слугу — Мэри прислала мне свой локон. Такой вот неожиданный знак любви — я оценила. Но миссис Годвин перехватила письмо на лестнице как раз тогда, когда