Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - Нина Дмитриевна Агишева

первом этаже магазин для продажи книг, предназначенных детям. По истории, географии, литературе, церковные тексты — чего там только не было! Она и папу подвигла писать для детей. И я наконец почувствовала себя небесполезной: носилась с четвертого этажа на первый как угорелая, помогала расставлять книги на полках, встречала немногочисленных покупателей и даже помогала миссис Клэрмонт (я так и не приучила себя называть ее миссис Годвин) вести бухгалтерию. Мне все это очень нравилось, и скоро мачеха охотно переложила на меня часть обязанностей по магазину и дому. Стала ли она от этого добрее ко мне? Вовсе нет: дорогие чулки по-прежнему покупались Джейн и Мэри, хотя я была старше. Папа, понятное дело, в такие вопросы не вникал. Нашу служанку звали Лиз, и с утра в доме звучали распоряжения: Лиз и Фанни, пойдите туда, принесите это, уберитесь там. Целый день проходил в хлопотах и заботах, некогда было предаваться грустным мыслям, и мне это так нравилось, что я думала: может, я рождена быть служанкой?

Мэри и Джейн толковали о женской свободе и независимости, цитировали книги матери, а я не любила и не понимала самую знаменитую из них — «В защиту прав женщин». Я бесконечно перечитывала ее «Письма из Швеции»: там все было наполнено любовью к моему отцу и ко мне, тогда крошечной. Я спрашивала себя: если такая великая женщина, как моя мать, так любила моего отца, может, он вовсе и не плохой человек? Может, его насильственно разлучили со мной, обманом? И он так же скучает и мучается, как я? Да и какая свобода — от чего? От терзаний по ночам, от обид, от тоски — возможна ли она? Господь определил каждому свой путь, и остается только принять его и терпеть. Когда я пыталась поделиться этими мыслями с сестрой, она злилась, называла меня жалкой жертвой и уходила к Джейн, которая смотрела ей в рот и во всем повиновалась. Мэри это очень нравилось, она вообще любила командовать.

Мы, девочки, не посещали никакую школу, даже воскресную, но папа занимался с нами историей — римской, греческой и английской, мачеха учила французскому — в этом преуспевала Джейн. Она к тому же прекрасно пела, и к ней ходил учитель музыки. Я очень любила рисовать, меня хвалили и даже несколько раз оплатили уроки. Конечно, мы очень много читали. Лучшие минуты с Мэри за всю мою жизнь: мы хватаем книжки, пару сэндвичей и убегаем на кладбище церкви Святого Панкраса. Там возле могилы матери устраиваем настоящий пикник и сидим рядом, уткнувшись в раскрытые страницы. Мне так хотелось поговорить с Мэри, рассказать ей о своих переживаниях, но ей было со мной неинтересно. Я это всегда чувствовала. «Только Фанни, как бессловесная корова на выпасе, могла пойти в постель, когда мачеха отослала нас спать в самый разгар чтения мистера Сэмюэла Кольриджа — а он читал своего знаменитого „Старого матроса“!» — говорила Мэри. Да, мне тоже тогда было обидно уходить, но я покорно легла в кровать, а она выбралась из нее и спряталась за шторами, а после, когда чтение закончилось, начала восторженно аплодировать. Кольридж и отец были так довольны, что ее даже не наказали.

Увидев, что я умею вести бухгалтерский учет, отец тоже стал давать мне поручения. В основном они касались переписки с кредиторами — теми, кого он считал своими друзьями и рассчитывал на многое с их стороны, причем безвозмездно, и теми, у которых он просто занимал деньги. Вторых было гораздо больше. Где-то через месяц я поняла, что семья просто тонет в долгах. При этом мачеха как раз собиралась на море — она делала это ежегодно — со своими детьми. Мэри отправляли в Шотландию.

— Фанни, милая, ведь ты же не бросишь отца одного? — спросила за завтраком мачеха, и я, конечно, как всегда осталась в Лондоне.

Книжный магазин приносил одни убытки. Мы должны были огромные суммы мистеру Сэмюэлю Джонсону, издателю, который в свое время помогал еще моей матери. В 1809 году он умер и завещал мне ежегодную ренту в 200 фунтов. Я искренне оплакивала его, но не могла не радоваться, что теперь располагаю собственными деньгами и смогу со временем как-то распорядиться своей жизнью. Отец вызвал меня в свой кабинет для разговора.

— Фанни, твою ренту мистер Джонсон обязал меня выплачивать из тех денег, что я ему должен. Ты видела суммы наших расходов и знаешь, что мои обязательства перед этим почтенным джентльменом сильно превышают 200 фунтов годовых. Его наследники требуют денег, и если бы не помощь мистера Фрэнсиса Плейса, я бы сел в долговую тюрьму. Ты живешь в доме[12] на всем готовом, я содержу тебя все двенадцать лет, прошедшие со дня смерти твоей матери, — ты же понимаешь, что я имею полное моральное право распоряжаться этими твоими деньгами?

— Конечно, понимаю. Я согласна.

Так в пятнадцать лет я потеряла навсегда те единственные деньги, на которые могла в этой жизни рассчитывать. И что попусту гадать: а если бы семья не наделала столько долгов? А если бы была жива мама?

С мистером Фрэнсисом Плейсом скоро случился настоящий скандал. Он узнал, что папа занимал деньги еще у многих и сильно превзошел тот лимит, который был ему предоставлен. Наш годовой расход превосходил 1500 фунтов — притом, что Плейс оплачивал дом на Скиннер-стрит. Его адвокаты выяснили стоимость поездок к морю, затраты на слуг, которых в доме при мачехе всегда было много, плату за обучение мальчиков в дорогих школах. Отношения были испорчены, но дальше мистер Плейс не пошел. Всю переписку с ним — под диктовку отца, конечно, — вела я.

Всю жизнь я тяготилась положением приживалки, нахлебницы. Никто не произносил этих страшных слов, но я-то знала, что так оно и есть. В какой-то момент поняла, что в роли нахлебников выступает вся наша семья — и никто, похоже, этим не тяготился. Всегда находился некий джентльмен, который был польщен, что его принимают в доме знаменитого философа, и охотно ссуживал некую сумму. После я мчалась к своим бухгалтерским книгам, чтобы записать всё подробно, но однажды отец остановил меня: «Не надо, Фанни, не надо ничего записывать. Ведь это просто дар дружбы». Речь шла о человеке, которого он видел впервые в жизни.

Но все это было совершенно неважно, потому что наступил момент, когда я окончательно распростилась с детством и вообще все про себя поняла. У папы был протеже — молодой человек из бедной семьи,