Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих

Она смотрела на меня с раздражением:

— Вы поистине единственный писатель из тех, кого я знаю, кто хорошего мнения о Кокто.

Если бы Кокто пришел к ней в салон, она бросилась бы ему на шею. Она восхищалась им, что бы там ни было. Она много рассказывала мне о его фильме «Завещание Орфея»[152]. Кокто пригласил ее на просмотр в узком кругу. Она рассказывала:

«Естественно, я опоздала. Нет билетерши, никого. К счастью, фильм еще не начался. Я слышала голос Жана. Он объяснял свой фильм. Какая-то жалкая девица, которая ждала у дверей, сказала мне:

— Пройдите туда, там сзади еще есть места.

Я никогда не входила одна в кинотеатр. Я недостаточно хорошо вижу. Меня надо вести за руку. Как только вхожу в зал, я слепну. В течение получаса ничего не вижу. Всем мешаю, всех беспокою.

Тогда я подумала: черт возьми, если эта девица воображает, что я найду эти стулья… Я осталась стоять у двери. Сняла свое манто, чтобы положить его на пол и сесть на него. Я не раз уже смотрела фильмы, сидя на полу. Дуду[153] (приемный сын Кокто), который ожидал меня, бросился ко мне.

— Я держу для вас кресло, пойдемте со мной!

— Нет, нет, Дуду, мне чудесно здесь, я очень довольна.

Все же он посадил меня во второй ряд. Я думала, что рядом никого нет. Но время от времени чья-то рука поглаживала меня по ноге. Какая наглость! Я не смела повернуть головы. Сказала себе: смотри фильм и не пытайся узнать, у кого это хватило наглости. У него будет забавный вид, когда зажжется свет.

Когда зал осветили, я испытала шок: это был Жан! Он сел рядом со мной и время от времени поглаживал мне ногу. Я ему сказала:

— Послушай! Это невероятно! Я видела тебя на экране, а ты сидел рядом со мной. Это страшно! Ты создал божественный фильм.

Я была права, сделав ему такой комплимент. По сравнению с той мерзостью, что нам показывают сейчас, да еще упрекают, что нам не нравится!..

Мог ли я поверить, да и она сама могла ли верить тому, что рассказывала? Что не узнала, не заметила сидящего рядом с ней Кокто? Забыв, что только что похвалила фильм, она заметила:

— Я два раза засыпала.

Чего хотела, что искала она?

Конечно, она думала о блестящих приемах, какие устраивала между двумя войнами на рю Камбон и где перебывало великое множество людей, когда как-то вечером сказала мне:

«Мне бы очень хотелось познакомиться с великими учеными. Целый год я с ума сходила по Оппенгеймеру[154], и это с тех пор — можете судить о моем ребячестве — как узнала, что он интересуется эзотеризмом и читает «Багават Гиту»[155]. Я хотела поговорить с ним вовсе не о бомбе, а спросить, почему он занимается всем этим. Есть мечты, которые так и остаются неосуществленными. Мне говорили: завтра я приведу его к вам. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия. Увы… Не встретилась я и с другими людьми, с которыми мне хотелось познакомиться. Что же касается Оппенгеймера, я много думала о нем. Иногда мне даже казалось, что я только что видела его на улице. Это стало наваждением. Встретить его! В любой день, в любой удобный ему час. Всегда была бы свободна для него. Возможно, я бы разочаровалась. Говорю это себе в утешение.

Как этот Ф. (речь шла об атомном шпионе), которого англичане выдворили после выхода из тюрьмы. Они должны были бы вцепиться в него. Этот человек не похитил секреты. Он все выдумал. Ничего не продал. Не взял деньги. Он разгласил тайны, чтобы избежать войн. Эти люди знали, что у них в руках нечто ужасающее, грозное. Они восхищаются друг другом, даже находясь по разные стороны. Это как у врачей: надо, чтобы все знали, что изобрел один из них. В Швейцарии они встречаются каждый месяц и рассказывают о своих открытиях». Ее мало занимало то, что происходило между двумя войнами. Другая на ее месте восхваляла бы это время, столь блистательное для нее. Но не она, которая, как сама мне сказала, каждый день начинает жить заново. Чтобы навсегда похоронить очень далекое прошлое, которое отвергала, которое забывала, она продолжала покрывать опавшими листьями все, что было вчера.

Рассказывая о своих самых блестящих годах, она говорила:

— Однажды в Париже пришли к выводу, что у меня есть изюминка. Ужасное слово. Что оно означает? Французы нашли его, чтобы сказать, что я некрасива, но у меня есть изюминка. Это подло! Значит ли это, что я похожа на собаку?[156] Предполагаю, имеется в виду, что у меня есть шик. Еще одно ужасное и ничего не говорящее слово. Французов погубит такая манера говорить о моде или о женщинах. Иметь изюминку! Иметь шик! Есть слова, которые меня сводят с ума. Уже само их звучание не нравится мне. В конце концов могу понять, когда так говорят о женщинах, которые крутят задом на улице. Но я вовсе не такая».

И снова вопрос: какой она хотела быть?

Она царствовала. Ввела черный цвет. До нее ни одна женщина не посмела бы выйти вся в черном днем — и тем более вечером — если только она не носила траур. Она говорила:

«В течение четырех или пяти лет я делала только черное. Мои платья продавались, как булочки с какой-нибудь начинкой, — маленьким белым воротником, обшлагами. Все носили их: актрисы, светские дамы и горничные».

«Женщины были в восторге, они играли в бедность, не теряя элегантности», — писал специалист по моде Люсьен Франсуа. Он даже добавил, что Пуанкаре, «суровый реформатор франка[157], был невольным сообщником Шанель».

Ничто так не раздражало Мадемуазель Шанель, как обвинение в бедности, выдвигаемое против ее стиля; некоторые доходили до того, что говорили о «стиле нищих». В Соединенных Штатах сказали бы стиль «poor girl»[158]. Она неистовствовала:

«Нет ничего глупее, чем смешивать простоту с бедностью. Скажите, как может костюм, сделанный из самого лучшего материала, с роскошной подкладкой, производить впечатление бедного, особенно если его носят с аксессуарами, которые я ввела в моду: цепочками, ожерельями, камнями, брошками — со всем тем, что так украшает женщину и так дешево стоит, потому что все это фальшивое. Это прямо противоположно «poor girl». Благодаря мне они могут разгуливать как миллиардерши».

Идея черного возникла у нее на первом балу «Пти Ли Блан»[159], организованном директором «Эн-трансижан» Леоном Байби, великим патроном послевоенной прессы. Она говорила:

«Я пошла на этот бал по просьбе друга Байби, Фламана, очень милого, мягкого, терпеливого человека. Он очень любил меня. Мы сидели в ложе. В ту пору цвета туалетов были отвратительными. Посмотрев на зал, я, смеясь, сказала Фламану: «Это невозможно! Все эти цвета ужасны, они уродуют женщин. Я думаю, надо одеть их в черное».