Без пути-следа - Денис Гуцко.

— Сегодня я пью, — заявил Стас. — И если они попросят сыграть, имейте в виду, я играю только «Собачий вальс».

Он выглядел огорченным: вряд ли Арсен заплатит им за те две или три вещи, что они успели сыграть.

— Может, все-таки поработаем? — предложила без всякого энтузиазма Люся.

— Да брось ты! — отмахнулся Стас. — Сказали же тебе: что-нибудь понятное.

— «Мурку» давай, «Мурку», — огрызнулся Витя-Вареник, намекая на сцену из фильма «Место встречи изменить нельзя».

Люся вопросительно кивнула в сторону парочки, усаживающейся за самым неудобным столиком напротив подиума. Судя по тому, как удивленно осматривали они зал и пустой подиум с закрытым пианино и зачехленной гитарой, эти двое пришли слушать блюзы.

— Для них? — Стас прищурился, всматриваясь в посетителей сквозь низкий свет и табачное марево. Мужчина как-то излишне аккуратно раскладывал на столе сигареты, зажигалку, ставил пепельницу строго в центр. Женщина, приподняв подбородок, вертела головой: здесь приносят или надо самим подходить?

— Не-ет, — заключил Стас, изучив их. — Любовники от скуки. Они меня не возбуждают.

Генрих поставил локти на стол. Видно было, что в нем шевелится какая-то мысль, вовсе ему не безразличная, и это само по себе настораживало. С Митей он спорил каждый раз, когда выдавался на то случай. Если рядом была Люся. Да, так оно и было: Генрих решил поспорить.

— А все-таки ты не прав, — обратился он к Мите.

На него зашикали все разом, даже Витя-Вареник, развалившийся в глубине ниши, в знак протеста мотнул головой.

— Бросьте, — взмолилась Люся. — Все равно ни до чего не договоритесь.

Обычно во время таких споров она уютно садилась возле Мити и сидела, не говоря ни слова. И было трудно понять, слушает ли она или просто наблюдает за спором, как наблюдают за огнем или за чужой работой. Но Генрих был настроен на битву, Генрих выставил палец вверх.

— Минуточку! Я хочу разобраться.

— Как тогда, в Питере? — сказал вдруг Витя-Вареник, качнувшись на стуле.

Его реплика притормозила затевающийся спор.

Все знали, о чем идет речь. Витя-Вареник вспомнил о той поездке на Фестиваль блюза, когда они влипли в историю с толстолобиками и когда он, собственно, и стал Витей-Вареником. Тогда в гостинице после того, как Генрих решил выяснить у больших ребят, занявших их забронированный номер, почему они так себя ведут, как-то очень естественно, как вспышка зажигалки после просьбы прикурить, началась драка, больше походившая на избиение младенцев. В самый критический момент из распахнувшегося лифта с огромным подносом свежевылепленных, присыпанных мукой вареников на вытянутых руках вышла гостиничная повариха. Что занесло ее на этаж, куда и откуда она направлялась с парой сотен сырых вареников, осталось загадкой. Ей бы обратно в лифт и деру, но она, как была, с подносом, шагнула к побоищу и очень строго крикнула:

— А ну, перестать!

Толстолобики в этот момент добивали музыкантов. Генрих истекал кровью, Витя пытался выползти из-под перевернутого дивана, которым его накрыли, но тщетно: стоявший над ним габаритный тип прыгал на диван и вновь вгонял под него Витю. Один Стас кое-как отбивался сорванной со стены репродукцией «Девочки с апельсинами», разбрасывая вокруг слетающие с нее осколки стекла. Зычный окрик поварихи заставил всех обернуться и замереть. В этот-то миг Витя выскочил из своего диванного плена и, выхватив у поварихи поднос, атаковал им врага. Вареники полетели фонтаном по холлу, взмыло мучное облако, и поднос замелькал, как щит Ахилла.

— В лифт! — кричал Витя. — В лифт!

Они спаслись бегством. На улице Витя остановил проезжавшую мимо машину, наклонился в салон и спросил, с трудом переводя дыхание:

— Шеф, на вокзал?

Но водитель молчал, глядя на Витю широко раскрытыми глазами.

— На вокзал, — настаивал тот.

И тут Люся, услышав топот ног у гостиницы, крикнула, торопя его:

— Витя, вареник! — и указала на его лоб, по которому от виска до виска был размазан вареник.?Видимо, каждый из музыкантов вспомнил ту историю — их первую и последнюю попытку войти в высшее общество.

— Да, Витюш, — сказал Стас. — Он тогда здорово разобрался. Саксофона жалко.

Но Генрих не стал отвлекаться на анекдоты.

По тому, как он вальяжно устраивался на стуле, как оставил, будто напоказ, правую руку на столе, вытянув ее от плеча до холеных ногтей, как смотрел исподлобья поверх голов, — словом, по каким-то совершенно отвлеченным деталям было ясно, что вновь все затевается главным образом из-за того, что за столиком сидит Люся. Генрих не спеша отпил из своего стакана. Водка-тоник — непременная смесь во время их битв. Стоит разгореться очередному спору, как кто-нибудь говорит: «Стоп. Я пошел». Или встает молча и направляется к бару. И спорщики ждут, как разведенные по углам боксеры. Сегодня это была четвертая порция, но спор забуксовал и утих, а Генрих не может бросить дело не законченным. Генрих — революционер без революции. В каждом его жесте и выражении лица просвечивает критическое недовольство окружающим его миром. Ему бы в пекло, на рожон, сквозь стену. Но он играет блюз.

— Вот ты говоришь, все из-за того, что мы лишены культурной традиции, так? — Генрих по-дирижерски повел рукой. — Что советское-де схлынуло, а русского под ним не обнаружилось.

— Верно, — коротко подтвердил Митя, будто отвечал на вопрос учителя. — Говорю.

А все-таки, хоть и был Генрих пианист и даже иногда композитор, хоть и сиял харизмой и отшлифованными ногтями, Люся сидела не возле него, а возле охранника Мити.

— В чем же она, русская традиция? Кто и когда ее щупал?

— Я, — встрепенулся заскучавший было Стас. — В прошлую субботу. И, верите, опять до половины третьего. Сам себе удивился. Такая тр-р-радиция, знаете, мощная? — Он изобразил эту мощь растопыренными локтями.

Но Генрих бровью не повел. Он четко держал цель. На Люсю не смотрел. И поскольку то было единственное направление, которого избегали его непривычно возбужденные глаза, Стас и Витя, восполняя этот пробел, вместо него посматривали на Люсю после самых удачных его реплик. Но Люся, казалось, больше не слушала их спор. Она наблюдала за торжеством по поводу рождения в далеком Ереване мальчика, которого нарекли Георгием. Как раз сейчас гостей обходили с подносом и они выкладывали на него эффектными, как бы пританцовывающими жестами купюры.

— Справься у Радищева по поводу русской традиции, — говорил Генрих. — Перечитай Бунина. «Деревню» его, например. Пьянство на обочине катастрофы — вот в чем она, русская традиция. В отсутствии традиций. Разве катастрофа может быть традицией?

— Ну, уж нет, — запротестовал Стас, почему-то обращаясь непосредственно к Люсе. — А матриархат? А община? А граф Лев Николаевич?!

— Миф это, про общину, и граф Лев Николаевич — тот еще сказочник. — Генрих распалился и водку-тоник, забывшись, отхлебнул шумно, как чай. — Ведь это нас научили так думать. А на самом-то деле Петр одно только указы издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, — махнул он в сторону гулянки, — противостоять сподручней было. Без толку! Так где эта ваша община? А кстати и про матриархат. Хороша традиция, да? Зато наша. Вон вчерашние пивные мальчики в казаков вырядились, кресты на грудь повесили. Люююбо! Люююбо! Традиция!

В зале раскручивался праздник: счастливый отец произнес благодарственный тост и под подбадривающие крики осушал хрустальный рог, который по мере того, как поднимался острием к потолку, терял дрожавший в нем сочный рубиновый цвет.

— Не передергивай! — снова вмешался Стас. Казалось, он решил взять на себя роль рефери. — Ты бы, Генрих, еще российских индейцев вспомнил. Я вот недавно передачу смотрел, так они, верите, среди березок вигвамы ставят, перья на голову и?

— Да погоди ты со своими индейцами! — оборвал его Генрих.

Митя обреченно вздохнул: еще один раунд.

— Сам подумай, — сказал он. — Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя столетия судишь. Матриархат этот твой лубочный, карикатурный — другого ты уже не нарисуешь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха. Только извне и можно вообще ее судить. Тому, кто внутри, она просто дана. Ему не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь, хорошо ли ребенку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли. Плохо без традиции. Потому что пусто.

Генрих уставился на Митю, будто тот сказал откровенную глупость.

— Почему же пусто? Что такого ценного, например, потеряли мы, русские? Что? За что нужно было бы держаться зубами? Я тебе скажу! — Он откинулся назад, как перед заключительным аккордом. — Мы не потеряли, мы — освободились. Вот только теперь от всего окончательно освободились — наконец-то чистый лист перед нами. Пиши, дерзай. Если ты свободен от дурацких догм, от запретов идиотских, от приказов — это пустота?