Пятница, Кольцевая - Евгения Кайдалова

— Пойдем, — сказала мать, подходя и трогая свою здоровую дочь за плечо. — Нехорошо ее так разглядывать.

Вся вторая половина дня прошла, словно придавленная тяжестью этой встречи. Дочь не вступала более с матерью ни в какие перепалки и не звонила в Москву. В холле гостиницы она купила несколько российских газет и сейчас листала их со странной сосредоточенностью на лице. Мать же бродила по отелю, стучась в номера знакомых, пытаясь узнать последние новости, но время и впрямь как будто замерло для них: аэропорт по-прежнему в тумане, самолета нет, информации нет. После всех своих бесплодных хождений, стоя на лоджии в номере, мать краем глаза наблюдала за дочерью, уткнувшейся в газетные колонки. Не желая себе в том признаваться, она испытывала удовлетворение, видя девушку смирившейся и затихшей. Наконец-то ее девочка поняла… Да, несомненно, она поняла, что терзания еще никого и никогда не доводили до добра. Склоняя голову перед судьбой и благодаря за то, что имеешь, ты получаешь единственное, что может противостоять этой непроглядной белесой мгле, — покой. Светлый, пронизанный солнцем покой, когда у тебя вдруг открываются глаза на красоту и радость, на небо и лебедей, а кипяток в душе остывает и превращается в мерно плещущийся прибой. Ровный и верный, как биение здорового сердца.

Покой… Стоит лишь произнести это слово, и перед глазами встает безмятежность водной глади. Покой… словно кто-то провел, утешая, ладонью по твоим волосам. Покой… И враз под ногами вырастает опора взамен бесконечно обманчивых песка и снега. Покой… Мать глубоко вздохнула, утверждаясь в своих мыслях. Да. Она выбирает покой. А чувства… Что ж, это возрастное, этим надо переболеть. И похоже, ее девочка уже на пути к выздоровлению.

Укладываясь спать в тот вечер, мать ощущала какую-то небывалую заторможенность всех мыслей и движений души. Надежда казалась бессмысленной, ожидание — бессмысленным, даже элементарная вера в то, что их болгарское заключение просто не может продолжаться до бесконечности, и та не давала о себе знать. Ни о чем не размышляя перед сном, она провалилась в небытие на удивление быстро, а в шесть утра ее поднял с постели телефонный звонок. Это была представительница турфирмы. Их самолет только что приземлился в бургасском аэропорту и ждет на борт пассажиров. По автобусам рассаживались молча. Никто уже как будто не верил в освобождение и не надеялся на благополучный исход. Но факт оставался фактом: спасение наступало, хотели они этого или нет.

Время от времени мать осторожно поглядывала на дочь. Ей казалось, что девушка изменилась: черты лица стали строже, глаза — больше, взгляд — глубже. Мать знала, что так бывает — преодоленное страдание придает красоту и выразительность тому, что было безликим. От постоянной боли душа или раскисает, теряя всякое подобие достоинства, или затягивается в корсет, чтобы держаться из последних сил. Так и держишься годами, восхищая себя и окружающих, а затем привычка становится второй натурой, и тиски самоконтроля, как ни старайся, не могут ослабеть. Ты обрела вожделенный покой, и в жизни уже нет ничего, кроме покоя. Ни ветерка.

В аэропорту регистрация и посадка на рейс шли почему-то бесконечно долго. Уже пройдя паспортный контроль и сидя в зале ожидания перед посадкой, мать чувствовала себя совершенно разбитой. Шел девятый час утра, но ни восходящее солнце, ни радужные перспективы не вливали в нее ни капли сил. Вот бок о бок с ней сидит ее дочь, ее будущее, с безжизненным опустошенным лицом, и она, мать, еще полагает себя вправе радоваться этому! Считать, что так и до́лжно! Строить теории! Тоска навалилась на нее и лишила остатков сил.

Через какое-то время дочь молча поднялась и вяло побрела вдоль немногочисленных в этом крошечном аэропорту магазинов duty free. Изредка она заходила в них, приглядываясь к товару, даже примеряла украшения из знаменитого болгарского серебра филигранной работы. Но, несмотря на эти проявления жизненной активности, мать видела: девушка убита. В подтверждение этому ее телефон находился не в кармане джинсов, а в кармашке сумки, которую она оставила на сиденье рядом с матерью.

Посадку все не объявляли (а ведь уже почти десять по Москве!), и вскоре мать увидела, как дочь, устав от бесцельных хождений по магазинам, направляется в другой конец зала ожидания. Там находились туалеты. Девушка уже прошла бо́льшую часть расстояния до них, как вдруг телефон в ее сумке мелодично заиграл, но она не услышала и продолжала двигаться вперед.

Находясь в таком оцепенении, как если бы она услышала вместо звонка автоматную очередь, мать смотрела на сумку, где наверняка и находился телефон. Схватить его и добежать до дочери? Нет, сначала лучше быстро ответить «да», пока звонок не умолк, а затем передать трубку дочери. Так она и решила сделать и торопливо откопала сотовый в недрах сумки. Беспокойство было оправдано: имя на светящемся экранчике она слышала от дочери бессчетное количество раз.

— Да? — взволнованно сказала мать.

— Аня, я тебя не разбудил?

Мать медлила в замешательстве. Дочь уже скрылась из зала, и добежать до нее не представлялось возможным. Сказать ему, чтобы перезвонил? Но зачем тогда было вообще брать трубку? И как она теперь оправдается перед дочерью?

— Аня, ты меня слышишь?

Мать колебалась еще секунду. Их с дочерью голоса были так похожи! Вечно их путали по телефону…

— Слышу, — глухо сказала она.

— Ты на меня сердишься?

Впервые за все прошедшие семнадцать лет она ощутила, что жизнь дочери находится полностью в ее руках. Теперь от нее зависело, останется ли дочь закованной в надежный бесчувственный корсет, который будет год за годом все больше покрываться инеем, или вернется к пугающей неопределенности жизни.

— Сержусь? За что? — как можно мягче спросила она в ответ.

— Ну… я не отвечал на твои звонки.

— Но я же не маленькая, чтобы на такое обижаться. Я понимала, что тебе, наверное, не до меня.

Слова «не маленькая» могли бы выдать ее с головой, но собеседник не заметил. Он тоже был взрослым человеком, и для него они прозвучали естественно.

— Знаешь, мне действительно было не до тебя, точнее, не до чего. Мы разменивали квартиру, это был ад кромешный! Теперь я понимаю, что когда говорят «Я хочу разойтись по-хорошему», то это означает по-хорошему для того, кто говорит.

— У вас получилось разъехаться? — спросила мать с участием, на которое вряд ли была способна ее дочь.

— Почти. Я еще три дня назад должен был купить новую квартиру, но риелтор никак не вернется из отпуска.

— Ну, это вопрос одного-двух дней, не больше, — произнесла мать со всей ободряющей нежностью, которую она только смогла поднять из глубины души.