Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина - Александра Вадимовна Николаенко

в себе это отчаянное решительное желание – умереть! – горько всхлипнул и повторил: – Хочу! Но пока я жив… раз-два-три! при кипении! вот и все! Раз-два-три, и все… Понимаешь?!

Жена пожала плечами.

Остальные утренние телевизионные новости Иван Алексеевич, не убитый, но уничтоженный, протестующий и униженный, оскорбленный, ел яйцо вкрутую, макая его в майонез, придумывая для жены такую смерть свою, чтоб она о нем пожалела. Чтоб нашлась сальмонелла какая-нибудь живучая в сваренном женою вкрутую яйце, чтоб как можно мучительней смерть была, и была она на его жены совести…

Но как много ни представлял, ни воображал он смертей своих, как разнообразно ни умирал он назло ей в своем вскипающем местью воображении, у жены не менялось лицо от того выражения равнодушия, что видел он себя против.

И чем дольше видел он жены лица выражение, чем горчей и жальче себя ему становилось.

Наконец вошли дети их Лена с Васей. Поздоровались, стали тоже стучать по яичкам в рюмочках чайными ложками, а потом, поняв, что вкрутую сварены, принялись катать их по клеенке ладошками. Наблюдая детей своих, стал Иван Алексеевич и их представлять над гробом своим, но, почистив скорлупу, дети ели скучно и тихо. Дети ели, не отрывая взглядов от блюдец с майонезом. Дети даже на него не смотрели!

Это было горько, мучительно, это было обидно и унизительно. Дети ели, ни слезинки не проронив.

И опять желанное от реальности отстояло на эти именно «раз-два-три». Пожалеть о нем могла только мама покойная. Но она уже умерла. Все сильней, все уверенней хотелось Ивану Алексеевичу умереть, умереть поскорее, он ел в нетерпении, с нетерпением ожидания взглядывал на жену и детей. Умереть хотелось с достоинством. Так, чтоб, раз они не жалеют его, самому себя пожалеть. Чтоб смотреть на умершего с уважением, думая: «Это был из вас всех единственный…»

«И того без жалости погубили…»

Но не только в семье должны были пожалеть о нем, но и чтоб на работе сотрудники, пожалел начальник отдела его, друзья и соседи… Умереть хотелось так, чтоб поразить их этим пронзительно, потрясти…

«Я умру, и тогда посмотрим…» – и это решение наполнило смыслом все последующие движения. Разумеется, надежда на «посмотреть» была мизерна, но она была…

И прощальным светом, преображенным от сожаления, светило с улицы Ивану Алексеевичу на прощание кухонное окно.

Умирать было нужно, необходимо. Нужно было, чтобы о нем пожалели.

С троллейбусом, как ни странно, в этот раз повезло. В этот темный час по забитым автотранспортом улицам он подкатил к остановке совершенно пустой, не считая пары-тройки попутчиков, вошедших в открытые двери.

В салоне было слабо с ночи протоплено, но Ивану Алексеевичу удалось устроиться на место любимое, к батарее. Ехать было шесть остановок, но ехать все-таки вознагражденным за утреннее отчаянье мягким местом и дремой. Иван Алексеевич, усевшись, прикрыл глаза и погрузился в представление своих похорон, как иной погружается в социальную сеть или книгу.

– Скоро конечная, не проспите, – вдруг расслышал он среди моторного уютного гула и, вздрогнув, открыл глаза.

– Что, простите?

– Скоро, – отвечал человек.

– Скоро – что? – недовольно спросил опять Иван Алексеевич.

– Конечная, – повторил человек.

В этот миг Иван Алексеевич почувствовал беспокойство, совершенно не имевшее отношения к кончине своей, но, напротив, связанное с привычным течением жизни. «Неужели троллейбус в парк? Но таблички не было, нет, не может быть!»

– Ошибаетесь, – возразил он попутчику, – до метро.

– Ошибаетесь, до конечной.

Иван Алексеевич в панике оглядел салон, желая спросить кого-нибудь… Но оказалось, что, пока он дремал, их в салоне осталось двое.

– Не беспокойтесь, ваша смерть будет быстрая. По возможности, – успокоил его попутчик, и только сейчас Иван Алексеевич заметил с ужасом, какой был странный этот сосед, и оторванная пуговица пальто, и шарф, образовавший петлю на шее его…

«Сумасшедший… он зарезать может меня сейчас…» Осознав, что попутчик именно из таких, говорить с ним стал Иван Алексеевич из опасения очень вежливо, чтобы как-нибудь не задеть его ненароком…

– Если в самом деле к конечной, выйду, если не сложно, выпустите меня…

– Очень сложно, невозможно даже, Иван Алексеевич, вы уж сели.

– Я пересяду…

– Смотрите лучше в окно, – предложил попутчик, зевнув и не сделав движения пропустить.

Иван Алексеевич глянул в окно, удивившись, как не заметил, что троллейбус едет в туннеле.

Туннель и в самом деле был только с обратной стороны развязки и от метро, а не к…

– Дайте выйти! Да что это вы, в самом деле?!

– Так какую выбрали смерть, Иван Алексеевич?

– Что?.. – пролепетал Иван Алексеевич. – Что?

– Нет-нет-нет, разумеется, это не по вашему выбору, но, однако, пока мы едем, по знакомству, так сказать, в приятной компании, мог бы и поспособствовать… так сказать…

– Чему? – моргая, прошептал Иван Алексеевич…

– Вашему выбору, – отвечал сосед.

– Я не выбирал… то есть я не выбрал…

– Что же? Выбирайте живенько, да и все.

– Пропустите! Я выйду!

– До конечной без остановок.

– Я не хочу… – пролепетал Иван Николаевич, – у меня семья… дети…

– Лично я вам желаю всяческих благ, Иван Алексеевич, сами видите; впрочем, мое желание поспособствовать само говорит за себя. Я бы мог, так сказать, посодействовать без этого предложения, ведь, по сути, в этом вопросе ни у кого из нас нет выбора, так сказать… Скажем, плата за вход, Иван Алексеевич, вы же не зайцем сели сюда, наверное… оплатили, кстати, проезд?

«Вот оно что… контролер!» С облегчением Иван Алексеевич достал из кармана карту.

– Знаю, знаю… Вы сели в семь сорок семь. В восемь будем на месте.

– Вы сумасшедший?

– Не говорите глупостей, Иван Алексеевич, не кидайтесь словами и особенно не тяните. Выбирайте что-нибудь покороче, по опыту советую вам, этак легче. Что-то внезапное, ничего нет легче скоропостижного. Если будете тянуть, через месяц обратитесь к врачу, у вас найдут неприятное… так сказать, на последней стадии, стадия эта мучительна, умирать придется до осени… Погодите минуточку, я взгляну… – И попутчик достал из кармана дорогой телефон, что никак не вязался ни с его паршивой демисезонной одеждой, ни с его неприятной демисезонной наружностью. – Октябрем выходит иначе, Иван Алексеевич, двадцать четвертого, девятнадцатое свободно… одиннадцатое не занято… Но могу взглянуть и пораньше. К сожалению, у нас редко выбирают что-то скоропостижное, несмотря на то что такая смерть из самых быстрых и безболезненных. Раз, и все.

– А подольше ничего нет?

– Понимаю… хотите помучиться, но, однако ж, и помучить других? Если уж и теперь об вас, Иван Алексеевич, никто не вздохнет, то, если взять больший срок, ваши дети и ваша жена слава богу скажут, когда вы