Зеркало маркизы - Наталия Ломовская

Танцем Айседора искупала свои грехи. В грехах она получала вдохновение для танца. Айседора полюбила золотоволосого русского поэта, который оказался едва не вдвое моложе ее. Он был синеглазый, безумный и вечно пьяный. Поэт не знал ни слова на ее языке. Она с трудом заучила несколько слов на русском. Днем любовники общались через переводчика. А ночью в переводчиках не нуждались. Поэт то был пьян, то писал стихи. Иногда он бил ее, и тогда она танцевала ему. Иногда делался мучительно нежен, и тогда Айседора танцевала ему. Эта страсть истязала поэта – потому что его истязало все, что происходило вокруг. Ничего, кроме боли, он чувствовать не мог, так был устроен. Золотоволосый поэт оказался рожден для мучений, как Айседора – для танцев. А она получала вдохновение. Через год поэт порвал с Айседорой, прислав телеграмму: «Люблю другую».

Но танцовщица только засмеялась. Она тоже уже любила другого, русского пианиста. Тот был еще моложе поэта и еще более неуравновешен. На глазах у Айседоры пианист попытался покончить с собой, когда она сказала, что не будет принадлежать ему вечно. Бедный мальчик! Никакого «вечно» не могло быть между ними – отпущенная ей жизнь летела к концу, не на академических пуантах – на полупальцах, босая, в развевающейся полупрозрачной тунике.

В Ницце, в своем домике, Айседора стояла у любимого зеркала, которое было ей всю жизнь и другом, и врагом, и ангелом-хранителем, и искусителем.

Айседора знала – ей пора. Время пришло. Окончена рукопись книги. Отдан последний поцелуй. Отзвучали для нее все мелодии мира.

Из этой автомобильной прогулки она не вернется никогда.

И великая танцовщица радовалась, что все кончится для нее в автомобиле, как и для ее детей.

Айседора накинула шелковый шарф, ярко-алый, как кровь, хотя было тепло, парило после дождя, и на каждом углу девочки продавали букетики мелких мятых фиалок. Несколько поклонников, привычно ожидающих у парадного входа, зааплодировали. У мальчишек были веселые щенячьи глаза, тонкие запястья, и Айседора ощутила знакомый прилив чистого и яростного желания. Должна же она была что-то дать им напоследок! Айседора подняла в эффектном прощальном жесте руку и крикнула:

– Adieu, mes amis! Le vais a` la gloire![4]

Автомобиль рванул с места. Голова Айседоры дернулась и упала на спинку сиденья. Шарф замотался вокруг колеса, шея Айседоры сломалась как лучинка, она умерла мгновенно. А в комнате ее еще продолжалась жизнь, теплый ветерок, проникший в незакрытое окно, робко трогал листы рукописи. Поверхность зеркала запотела, словно от чьего-то горячего дыхания, и горничная, войдя, небрежно обмахнула ее краем передника, не увидев и не прочитав никаких букв. Сколько бы ни было грехов на умершей женщине – она оплатила свой счет сполна, искупила вину танцем и освободилась из ловушки зла.

Потому что искусство всегда свободно. Но удастся ли еще кому-нибудь такой фокус?

Вряд ли.

За окнами шел снег. Анна открывала и закрывала глаза. Она позволяла что-то делать с собой профессионально-ласковым людям. Что бы они ни делали, они не могли причинить ей вреда. Только когда их предприимчивые руки слишком уж докучали ей, Анна принималась тихо и жалобно хныкать. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. Оставили в том летнем лесу, в летнем полудне, где Анна пребывала теперь постоянно.

Они заходят все дальше и дальше. В прямом смысле – каждый день уходят все дальше в лес. И в переносном – их ласки становятся смелей и опасней. Вот-вот – и нельзя будет думать о них как об игре. По ночам прохлада дышит в окно, и Анна думает, что должна остановиться. В конце концов, происходящее… неправильно. Их не похвалят, если узнают обо всем. Это будет горе для родных. Позор. Их обольют грязью. Но днем, когда зной льется с неба, когда она остается наедине с Марком, эти благоразумные мысли испаряются. Ничего неправильного нет в его руках на ее теле, в его лице, которое опускается с невозможных небес ей на грудь. Ничего позорного не может быть в ослепительной радости, которая наполняет Анну до краев. Ничего грязного – в его взгляде, горящем восторгом и желанием. И в объятиях Марка она не боится, не сомневается, более того, Анна уверена, что эта любовь – единственно возможная для нее, предназначенная ей, ее свет, ее убежище.

И когда он входит в нее – это похоже на то, как вернуться домой. Как найти смысл в жизни. Вот он, смысл, думает Анна. Любовь, которая переполняет ее, так сильна, что на этот раз она даже не может почувствовать желания. Анна просто отдается, глядя в летнее небо, которое никогда не бывает пустым. Двойной жар наваливается на нее: снизу греет раскаленная земля, сверху – раскаленное тело. Невероятная цельность – словно до сих пор она жила половиной себя, чувствовала половиной чувств.

А вечером мать скажет, что она уж совсем загулялась. Что Марк, должно быть, устал бегать за ней по лесу. Да и вообще, ей стоит взяться за ум и сесть за книги, если она хочет на следующий год поступить-таки в институт.

И Анна будет рассматривать в зеркале красные скобки укуса у себя на плече, на самом видном месте, не закрытом бретелькой майки. И лиловые потеки на шее. И губы, распухшие от поцелуев.

Она послушается матери, она ведь хорошая дочь. Назавтра они с Марком не пойдут в лес. Они останутся дома. Вдвоем.

– Анна, вернись. Очнись. Послушай меня. Ты должна, должна очнуться. Это важно.

Но Анна мотает головой. Она не хочет слушать. Очнуться – значит снова чувствовать боль, холод, страх. А она не хочет этого. Но ей придется. Они не уйдут, не оставят ее в покое.

Внезапно Анна вспоминает все. Мертвый дом, который за сутки до этого был жилым и уютным. Мертвую, жалкую старуху на кровати, которая за сутки до этого была живой и деятельной. И мертвый голос, произносящий ее, Анны, имя. Обещающий ей… Ради бога, что?

И она сама тоже должна быть мертва. Она ведь приняла таблетки. Много таблеток. И никто не должен был прийти на помощь.

Но, видимо, пришел.

Вот черт.

Внезапно ей в голову приходит прекрасная, ослепительная мысль. Что, если все это, думает Анна, начиная с момента возвращения, – галлюцинации? Что, если Анна незаметно спятила и пыталась покончить с собой, а ее откачали? Тогда ничего страшного не происходит, верно? В физическом плане она чувствует себя неплохо, а слегка поехавший чердак вылечат зараз. Медикаментозное лечение творит чудеса.

Но стоит ей открыть глаза, как эта надежда разлетается вдребезги. Она видит людей у своей кровати. Много людей. И один из них, пожилой, с брезгливым выражением лица, в халате, накинутом поверх формы, явно представитель власти. А другой – хирург Алексеев. Именно он и просил Анну очнуться. Подлый предатель! Ну и остальные, по мелочи, – одноглазые медсестры, врачи с крючьями и пилами вместо рук, санитарки с головами гиен и лисиц. Стоп, стоп, это не сюда. Это бред.