Мой мальчик - Ник Хорнби

— Хорошо.

— Так что ты будешь пить?

— Колу.

— Тебе нужно выпить по-настоящему.

— Мне еще не разрешают.

— Я тебе разрешаю. И, если собираешься быть сегодня моим спутником, я настаиваю, чтобы ты выпил чего-нибудь нормального. Я кое-что плесну тебе в колу, ладно?

— Ладно.

Элли исчезла из виду, и Маркус огляделся вокруг, чтобы найти маму: она стояла и разговаривала с незнакомым мужчиной и часто смеялась. Он обрадовался, потому что нервничал из-за предстоящего вечера. Уилл сказал ему присматривать за мамой на Новый год, и хоть он и не объяснил почему, Маркус догадался: в это время многие из тех, кому было тяжело, кончали с собой. Где-то он про это видел, кажется, в сериале из жизни нью-йоркской полиции, и поэтому предстоящий вечер навис над ним темным облаком. Он решил следить за мамой весь вечер, пытаясь заметить в ее взгляде, голосе или словах что-то, что могло бы выдать намерение сделать это снова, но все выходило по-другому: она, как и все вокруг, потихоньку напивалась и хохотала. Разве люди убивают себя через пару часов после того, как на празднике хохотали до упаду? Видимо, нет, подумал он. Когда смеешься, от мыслей о самоубийстве тебя отделяет огромное расстояние — теперь, размышляя об этом, он оперировал милями. Со "Дня дохлой утки" он представлял самоубийство мамы как край пропасти: иногда, в дни, когда она выглядела грустной или отрешенной, ему казалось, что они находятся в опасной близости к этому краю, а в другие дни, например, на Рождество или сегодня, — что они за сотни миль от этой пропасти и мчатся по шоссе на автомобиле. В "День дохлой утки" они чуть не свалились в нее: ужасный визг тормозов и два колеса, свесившихся в пропасть.

Элли вернулась с пластиковым стаканчиком в руках, в котором плескалось нечто, похожее на колу, но только с запахом алкоголя.

— Что там?

— Шерри.

— Вот, значит, что пьют люди? Колу и шерри? — Он осторожно глотнул. На вкус густая жидкость была приятной, сладкой и согревающей.

— Ну, так почему же у тебя был такой дерьмовый год? — спросила Элли. — Мне ты можешь рассказать. Тетушка Элли все поймет.

— Просто… не знаю. Произошло много всего ужасного. — Ему не хотелось рассказывать Элли, что конкретно произошло, потому что он не знал, друзья они или нет. Еще неизвестно, чего от нее ждать: быть может, в один прекрасный день она зайдет к себе в класс и раструбит об этом всем вокруг, или, может, поймет правильно. Но рисковать не стоило.

— Твоя мама пыталась покончить с собой, да?

Маркус посмотрел на нее, сделал большой глоток коктейля, и его чуть не стошнило прямо на Элли.

— Нет, — ответил он быстро, когда прокашлялся и проглотил нахлынувшую волну.

— Разве?

— Ну, — сказал он, — не совсем.

Он понимал, как глупо это прозвучало, и залился краской, но тут Элли расхохоталась. Он и забыл, что умеет ее так смешить, и ему стало легче.

— Прости, Маркус. Я понимаю, что это серьезно, но ты такой смешной.

Тогда он тоже захихикал, а во рту у него был вкус отрыжки шерри.

Маркус никогда прежде серьезно не разговаривал ни с кем из сверстников. У него, конечно, бывали серьезные разговоры с мамой, с папой, с Уиллом — ну, почти серьезные. Но с ними вполне естественно вести подобные разговоры, хотя, конечно, и тут нужно следить за тем, что говоришь. А с Элли он чувствовал себя по-другому; как-то проще, хотя она, во-первых, девчонка, во-вторых — старше него и, в-третьих, довольно жуткая.

Оказывается, она давно все знала — подслушала разговор своей мамы и Сьюзи сразу после того, как это произошло, но связала все с Маркусом гораздо позже.

— И знаешь, что я подумала? Сейчас мне это кажется ужасным, но тогда я подумала: "Почему она не может убить себя, если ей этого хочется?"

— Но у нее есть я.

— Тогда я тебя еще не знала.

— Нет, я имею в виду, каково бы тебе было, если бы твоя мама решила покончить с собой?

Элли улыбнулась.

— Каково бы мне было? Не очень. Потому что я люблю свою маму. Но все-таки это ее жизнь.

Маркус задумался. Он не знал, действительно ли его мама может распоряжаться своей жизнью.

— А если у тебя есть дети? Тогда ведь это уже не твоя жизнь, разве нет?

— У тебя же есть папа. Он бы присматривал за тобой.

— Да, но… — В том, что говорила Элли, что-то было не так. Получалось, как если бы его мама простудилась, а в бассейн его отвел бы папа.

— Понимаешь, если бы твой папа покончил с собой, никто бы не сказал, что, мол, ах, у него же сын. А когда это делают женщины, все в шоке. Разве справедливо?

— Это потому, что я живу с мамой. Если бы я жил с папой, то он тоже не мог бы распоряжаться своей жизнью.

— Но ты же не живешь с папой. Да и вообще, кто живет с папами? У нас в школе у кучи детей родители в разводе. И никто из них не живет с папами.

— А Стивен Вудс?

— Ну, хорошо, Стивен Вудс, ты победил.

Хоть они и говорили на грустную тему, все равно Маркусу разговор нравился. Он представлялся ему значительным, монументальным, как будто его можно было обойти вокруг и рассмотреть с разных сторон, а когда разговариваешь с детьми, такого обычно не бывает. "Ты вчера смотрел вечером хит-парад лучших клипов?" Немного пищи для размышлений, правда? Отвечаешь "да" или "нет", и все дела. Теперь было ясно, почему его мама выбирает друзей, а не просто мирится с компанией первого встречного, или тусуется с фанатами какой-нибудь футбольной команды, или общается с теми, кто одевается так же, как она, — как это обычно и происходит в школе. Должно быть, его мама ведет такие же разговоры со Сьюзи, разговоры, которые не оставляют равнодушным, где все, сказанное собеседником, подталкивает к размышлениям.

Он хотел, чтобы их беседа с Элли продолжалась, но не знал, что для этого сделать, ведь завязала разговор Элли. Он вполне справлялся с ответами на вопросы, но сомневался, что достаточно умен для того, чтобы заставить задуматься Элли, — как она заставляла его, а потому чувствовал неуверенность. Ему очень хотелось быть таким же умным, как Элли, но он таким не был и, видимо, не будет никогда: она старше сейчас и будет старше всегда. Может, когда ему исполнится тридцать два, а ей — тридцать пять, это перестанет иметь значение, но сейчас ему казалось, что если в ближайшие несколько минут он не скажет что-нибудь исключительно умное, то не увидит ее рядом с собой не то что через двадцать лет, но уже в конце вечера. Вдруг он вспомнил, какого рода развлечения мальчики должны предлагать девочкам на вечеринках. Он не хотел ей этого предлагать, потому что знал, насколько неуклюж, но альтернатива — позволить Элли уйти разговаривать с кем-то другим — была слишком ужасна.

— Хочешь потанцевать, Элли?

Элли уставилась на него расширенными от удивления глазами.

— Маркус! — Она снова залилась смехом. — Ты такой смешной. Конечно, не хочу! Ничего хуже и вообразить нельзя!

Он понял, что нужно было придумать вопрос получше, что-нибудь про Курта Кобэйна или про политику, потому что Элли исчезла, чтобы покурить, и ему пришлось пойти искать маму. Но в полночь Элли нашла его и обняла, так что ему стало ясно, что хоть он и вел себя глупо, но все же был небезнадежен.

— С Новым годом, дорогой мой! — сказала она, и он покраснел.

— Спасибо. И тебя с Новым годом.

— И я надеюсь, что девяносто четвертый для всех нас будет лучше девяносто третьего. Кстати, хочешь, я покажу тебе кое-что действительно отвратительное?

Маркус не знал, что и ответить, но выбора у него не было. Элли схватила его за руку и потащила через заднюю дверь в сад. Он попытался спросить ее, куда его ведут, но она шикнула на него.

— Смотри, — прошептала она. Маркус уставился в темноту — он мог различить лишь два силуэта неистово целующихся людей; мужчина прижимал женщину к беседке и шарил по ней руками.

— Кто это? — спросил Маркус.

— Моя мама. Моя мама и парень по имени Тим Портер. Она напилась. Они делают это каждый год, и я не знаю, зачем им это нужно. Каждый раз, наутро первого января, она просыпается и говорит: "Боже мой, кажется, вчера я опять выходила в сад с Тимом Портером!" Жалкое зрелище. ЖАЛКОЕ ЗРЕЛИЩЕ! — Она прокричала последние слова так, чтобы эти двое услышали, и Маркус увидел, как мама Элли, оттолкнув мужчину, уставилась в их сторону.

— Элли? Это ты?

— Ты же сказала, что не поступишь так в этом году!

— Не твое дело, как я себя веду! Иди в дом.

— Не пойду.

— Делай, что сказано.

— Не буду. Мне противно на тебя смотреть. В сорок три года тискаться у беседки!

— Один раз в году я веду себя почти так же плохо, как ты все остальные — триста шестьдесят четыре дня, а еще меня поучаешь. Уйди отсюда!

— Пойдем, Маркус. Пускай эта ЖАЛКАЯ, СТАРАЯ ПОТАСКУХА делает все, что хочет.

Маркус пошел с Элли обратно в дом. Он никогда не видел, чтобы его мама делала нечто подобное, и не мог себе этого представить, но понимал, почему такое случается с чужими мамами.