О времени, о душе и всяческой суете - Джон Браннер

знаешь ли! – Он вдруг рассмеялся. – У нас на палубе был парень – ну прямо Нико один в один, – все время нес одну и ту же околесицу. Под конец мы преподали ему хороший урок – как бы случайно заперли его в пустом переходном шлюзе и подали ему в наушники шлема запись его же собственного голоса, болтающего без умолку. После этого он подозрительно притих. Не хочу рисковать и получить такой же урок.

Снова улыбнувшись, он зашагал прочь и скрылся в ночи. Я лихорадочно повернулся к трактирщику, пытаясь дать ему понять, что хочу еще раз поговорить с Георгиосом или, по крайней мере, узнать, где найти его утром. Но моего греческого на такое не хватило, а трактирщик вообще не говорил по-английски.

На следующий день я разыскал его. Люди указали мне на стройную фигуру вдалеке на фоне невыносимо голубого неба, карабкавшуюся вверх по каменистому холму в преследовании хромой козы. Он громко пел – великолепным, заунывным тенором, контролируемым и по-балкански дрожащим на растянутых нотах.

Поначалу я хотел дождаться, пока он спустится, задать ему множество вопросов, но не стал этого делать. Я вышел на дорогу и оставил Софкаду позади, даже не обернувшись, чтобы в последний раз увидеть его.

Прошлой ночью он, как и Спиро с Нико и десяток других людей, которых я встретил в этой забытой временем стране, вспомнил сон. Он говорил на языке сна. Теперь он проснулся и снова вернулся к реальности.

А вот насчет себя я уверен не был. Но не собирался оставаться тут и выяснять.

У этого нет будущего

Ничего.

Альфьери оптимистично подождал секунд пятнадцать, но его надежды постепенно таяли. Затем он взял свою вторую, самую лучшую волшебную палочку (из слоновой кости и эбенового дерева) и избил ею ученика. Не то чтобы юного Монастикуса можно было хоть в какой-то степени справедливо обвинить в неудаче, но Альфьери нужно было как-то выплеснуть раздражение.

В перерывах между ударами и криками юноши он осмотрел пентакль на случай, если там что-то осталось, но пространство между дымящимися лампами упрямо пустовало. Наконец он позволил ученику вывернуться.

– В крови летучей мыши явные примеси, готов поклясться, – прорычал он.

Он заметил, что Монастикус хнычет не так искренне, как следовало бы, и маячившее над ним мрачное облако вдруг приобрело фиолетовый оттенок грозовой тучи. Вряд ли мальчишка испортил ингредиенты – честно говоря, Альфьери слишком низко оценивал его интеллект, хотя, если бы он смог принять это объяснение, оно успокоило бы его уязвленное эго. Как ужасно, что человек, известный своим волшебством на полстраны, не в состоянии наколдовать даже маленького огненного демона.

А если эта полоса неудач продолжится, ему придется отвечать перед самим Монастикусом-старшим. В лучшем случае его окунут в воду и выгонят из города. В худшем…

Кровь застыла в жилах Альфьери, и он быстро переключился на другие мысли. Вот отослать бы куда-нибудь мальчишку, и тогда у него будет возможность экспериментировать так, чтобы никто не узнал, что он только пытается…

В голове созрело очевидное решение. Оно имело дополнительное преимущество, поскольку позволяло скинуть часть вины на старика Гаргрина. Альфьери промчался по комнате, охваченный первоклассной яростью (чтобы запугать юного Монастикуса, который не просто демонстрировал прямо-таки неприличное отсутствие веры в своего наставника, но и которого Альфьери проницательно подозревал в том, что он докладывает обо всех этих провалах отцу), и схватил перо с подставки. Поразмыслив, он зарядил его совиной кровью. Сразу ясно, что он настроен серьезно! Чем больше мишуры и пыли в глаза, тем лучше; его репутация окончательно пострадает, если кто-нибудь заподозрит, что виноваты вовсе не используемые им ингредиенты, а он сам, – более того, он прекрасно об этом осведомлен.

«Мастеру Гаргрину, самоназванному поставщику магических средств, – начал он. – …Я вынужден назвать тебя данным званием, ибо ты сам зовешься так и так тебя опрометчиво называют другие. Однако знай, что я, Альфьери, бывший студент Университета Алкала, никогда еще не находил такого количества брака в чьем-либо товаре. Ты безрассудно заявил, что, коли мне не понравятся твои товары, ты возместишь мне сумму, кою я на них потратил, значит, теперь ты должен мне серебряный грош, что я заплатил за твой флакон крови летучей мыши. Коли ты посмеешь провести меня, я обращу тебя рогатой, бородавчатой жабой.

АЛЬФЬЕРИ».

– Монастикус! – прибавил он вслух, вчетверо сложив пергамент и запечатав его черным воском и своей Сулеймановой печатью. – Сходи к мастеру Гаргрину и передай ему мое послание без наилучших пожеланий. Дождись, пока он вернет тебе мой серебряный грош. И возвращайся как можно скорее, иначе я снова побью тебя. Прочь!

Схватив письмо, Монастикус поспешил удалиться. Едва за ним захлопнулась дверь, Альфьери с глубоким вздохом рухнул на ближайший стул. Как его только угораздило влипнуть в такую передрягу? Теперь вот приходилось изливать гнев на старика Гаргрина, а ведь он этого совсем не хотел – старик на деле был неплохим парнем, по крайней мере насколько можно ожидать этого от человека, чья жизнь сводилась к тому, чтобы вставать бог знает во сколько и впотьмах собирать фенхель, при свете луны ловить летучих мышей или прокрадываться в церковь, чтобы добыть чей-нибудь прах.

Он вспомнил день, когда впервые прибыл в этот город. Тогда он был всего лишь счастливым и здоровым коровьим лекарем. Между прочим, на стене до сих пор висел кожаный мешок, где хранились пучки трав для лечения коров. Альфьери с любовью посмотрел на него. Эти травы хотя бы делали свое дело, как он выяснил методом проб и ошибок.

И все же в некотором смысле именно они привели к его падению. Будь проклят день, когда он прибыл в эти края и вылечил единственную телку госпожи Уокер от крупа. Если бы не эта настырная старая кошелка, возможно, его никогда бы не вынудили заняться чародейством.

Теперь, оглядываясь назад, он понимал, насколько все ясно! И каким глупым все это казалось тогда. Начать с того, что госпожа Уокер принялась ходить по городу и рассказывать всем, кто готов был слушать, что он снял проклятие с больной скотины, а поскольку в городе уже имелось штатное количество ведьм – а именно, одна, старуха Камфри, – то все, кроме Альфьери, сочли, что вызов брошен.

Ну и битва! Он не предпринял ни единого проклятого – ну, или про́клятого – действия. Услышав слухи, госпожа Камфри поклялась уничтожить самозванца. Поскольку никому и в голову не пришло сообщить Альфьери, что его проклинают, ни одно из ее заклятий не возымело