О времени, о душе и всяческой суете - Джон Браннер

раз как едешь в эту страну, стоит тебе произнести несколько слов по-английски, как рано или поздно к тебе подойдет человек и скажет: «Я говорю по-английски». Часто таким человеком оказывается грузный мужчина, преисполненный достоинства, будто статуя в музее Акрополя, в темном костюме и тяжелой шляпе, невзирая на августовский зной, управляющий ателье в Бронксе или рестораном в Чикаго, все это время мечтавший, мечтавший в течение лет сорока или шестидесяти о деревне, подобной Софкаде: сухой белый камень, сухая желтовато-коричневая пыль, сухая серая трава. Затратив годы на накопление наследства, он вернулся домой, чтобы умереть в том же доме, где родился, или в похожем доме напротив, словно весь остальной мир был сном и он проснулся в ни с чем не сравнимой реальности: в крохотной деревушке, которая не значится на картах.

Иногда владение английским дарует нечто иное – войну. Стены церкви в Софкаде имели следы обстрела, а олива неподалеку от таверны наклонилась, будто опираясь о стену, из-за того что корни ее сместил минометный снаряд. Война сместила и деревенских мужчин. Они служили на флоте, в десанте, были партизанами – и, пока их не было, они думали о Софкаде. Когда кончилась война, они вернулись домой, в собственный реальный мир.

О, это дело обычное. В других маленьких городках по всему миру все точно так же: на американском Среднем Западе, в угольных шахтах Йоркшира, среди греческих крестьян реальность удаленного отовсюду местечка захватывает человека и тянет его обратно. Сон оживляет лишь чужой язык. Это заметно, когда пьешь, когда они забывают смягчить воздействие рецины едой, поскольку обычай местный, а мысленно они пребывают где-то в других краях.

В пределах одной деревни редко находится два человека, служившие бок о бок во время Второй мировой войны. С тех пор случались и другие войны – гражданские войны, – но о них предпочитают молчать. Изборожденная шрамами церковь и покосившаяся олива – достаточные свидетельства. В некотором роде не обсуждают даже большую войну, ее причины или смысл. В такой деревне, как Софкада, она считается природным феноменом, ее воспринимают как засуху. Ее происхождение немыслимо, ее воздействие – явное зло, но вполне переносимое.

Нет, разговаривают о большом мире, о сне, потому что гость – как напоминание об этом.

Той ночью в Софкаде набралось не менее трех человек, говоривших по-английски. Кто-то говорил неплохо, кто-то – превосходно. Они составляли своего рода syndicat d’initiative[11] и взяли меня под свое крыло под масляной лампой в наполненной стрекотом сверчков темноте. Первым подошел Спиро – лет пятидесяти с небольшим, невысокий, крепкий, загоревший докрасна, с проседью в волосах. Он служил в Королевском флоте в Средиземном море, в каком-то диверсионно-десантном отряде.

Следующим был Георгиос – на редкость высокий, с темным, угрюмым лицом. По-английски он говорил лучше, чем Спиро и Нико, третий собеседник. Я понял это, когда он пожал мне руку и тихо поприветствовал меня, однако потом, за три часа, что мы просидели за столом, он почти ни слова не произнес. Просто сидел, кивая время от времени, и, нахмурившись, разглядывал меня.

Это меня беспокоило, и, насколько позволяли правила приличия, я старался как можно меньше уделять ему внимания.

К счастью, мне помог Нико, взявший большую часть разговора на себя. Он выучил английский на Кипре, где служил одним из ключевых бойцов в организации ЭОКА[12] под командованием Георгиоса Гриваса. Мне показалось, он был единственный из этих троих путешественников, кто до сих пор хвастался друзьям своими приключениями. В любом случае, хотя мне его веселые анекдоты о глупости британцев и природной гениальности греческого духа показались занимательными, я заметил, что Спиро заскучал, и решил, что молчаливому Георгиосу тоже скучно.

Тем не менее мы все равно продолжали болтать. Мы пили, и я ухитрился раза три заказать новый графин. Все прочее разы они настаивали на том, чтобы угостить меня. Абсурд, но спорить не было смысла. Георгиос пил меньше всех и сидел чуть поодаль. Его длинные ноги скрывала тень, и он практически не сводил с меня глаз.

Потом Нико и Спиро ушли, а хозяин таверны уселся за барную стойку и мрачно уставился на старый календарь с ярким изображением грудастой девицы. К тому времени я был уже изрядно пьян, но понял это, лишь когда попытался встать и пойти спать; однако сочетание рецины и целого дня на ногах бросило меня обратно на стул, словно на плечо мне легла тяжелая рука.

И тогда Георгиос заговорил – как мне показалось, с некоторым облегчением.

– Понял, – произнес он.

Я удивленно посмотрел на него.

– Понял, – повторил он, – кого ты мне напоминаешь. Тигрового Медведя Молгуна.

Он выпрямился на стуле, с которого едва не соскользнул, и оперся о стол загорелым локтем. По-английски он говорил так же бегло и с таким же хорошим произношением, как я сам.

– Тебе от меня стало не по себе, – усмехнувшись, прибавил он. – Оттого что я весь вечер на тебя таращился. Извини! Просто никак не мог определить, на кого ты похож.

Обхватив длинными пальцами бокал вина, он осушил его и со вздохом поставил на стол.

– И кто этот персонаж, которого я тебе напоминаю? – поинтересовался я.

Впрочем, ответ меня не слишком волновал. Я думал лишь о том, сумею ли добраться до примитивного туалета снаружи таверны, прежде чем выпитое вместе с усталостью и солнцем прикончит меня.

– Кто?.. – Георгиос потянулся и зевнул. – Боюсь, уже никто. …служил четвертым офицером на «Бетельгейзе», обслуживание привода. Его угробила та же адская бомба, из-за которой меня выкинули со службы с повышенной дозой облучения. Так мне и не удалось свести счеты с венерианцами.

Последние слова потонули в очередном зевке, и он улыбнулся – немного застенчиво, как воспитанный мальчик, не представляющий, как бы извиниться за то, что так откровенно зевает.

– Что ж, уже поздно, – заключил он, поднявшись. – Рад был познакомиться, приятель.

Он протянул мне руку.

Я ее не пожал. Медленно, насколько позволяло мое состояние, я спросил:

– Что… ты сказал?

– О, тебя сегодня достаточно заболтали, – ответил он. – Нико весь вечер не сходил с орбиты. Иногда это уже чересчур.

Даже не пытаясь скрыть желание поскорее закрыть заведение, трактирщик начал убирать стаканы и графины со стола. Георгиос пожелал ему спокойной ночи, но, заметив, насколько я пьян, задержался. Сам я об этом забыл.

– Ну, а ты кем был? – спросил я, отчаянно надеясь, что все вокруг меня перестанет раскачиваться и извиваться.

– Я-то? Да простым ракетчиком. До того как меня облучило, я даже ни разу погоны не надевал. Забавно,