Все самое важное - Оля Ватова

Мы присели на нары и с ужасом стали ждать, что же еще произойдет. Ожидание было недолгим. Одна из женщин подошла к Регинке. «Я знаю, в чем дело, — произнесла она очень жестко. — А ну скажи, берешь паспорт?» Потрясенная девушка не знала, что ответить, и искала поддержки в моем взгляде. Затем сказала, что не возьмет. И тут они начали ее избивать. Били все вместе, получая от этого садистское наслаждение. Топтали ее ногами, стараясь попасть по голове, плечам, груди, и подбадривали себя грубыми окриками.

Я сидела тут же и знала, что сейчас придет моя очередь. Начала искать спасения в молитве. И вдруг на какое-то время почувствовала, что все происходящее нереально. Исчез страх, нахлынул совершенно необычный покой. Я даже не заметила, как женщины отпустили Регинку и стали приближаться ко мне, задавая тот же вопрос. Услышала, что они обсуждают, где именно заняться мной, не стоит ли перетащить в угол. Но в результате одна из них решила, что справятся и здесь.

В первые минуты я действительно не ощутила побоев. Но вскоре вскрикнула от боли, получив сильнейший удар в ребро под левой грудью. (Потом выяснилось, что мне сломали ребро.) И оно очень долго болело при каждом вздохе, при каждом движении. Наконец женщины решили передохнуть. Вид у них был страшно довольный, как после хорошо выполненной работы. Но наши муки на этом не кончились.

В углу стояла параша — большая бочка для физиологических отправлений обитателей камеры. Заключенных выводили в находящийся во дворе сортир только дважды в день, утром и вечером. В остальное время нужно было пользоваться этой парашей. Наши заправилы подтащили к ней прогнившую вонючую обувь и разложили ее на кучки. Нам они приказали сесть на эти кучки, опираясь руками на грязные стенки бочки. Потом они с восторгом справляли свои надобности прямо над нашими головами.

После всего этого мучительницы предупредили, что, если не возьмем советский паспорт, нам будет намного хуже. Выполнив миссию, они отправились по своим местам, пиная по дороге случайно подвернувшихся сокамерниц.

В камере наступила тишина. Но из коридора доносился чей-то безудержный плач. А вскоре раздались чудовищные стоны избиваемых мужчин. В камере поблизости кто-то изо всех сил стучал в дверь и душераздирающе кричал, что убивают его сына. Я узнала голос старого сапожника Камера и со страхом подумала, что где-то здесь может находиться и мой муж.

Не знаю, как долго все это продолжалось. Скоро в камеру привели еще двух полек из нашего поселка. Войдя, они застыли от ужаса, словно парализованные тем, что творилось вокруг. Я, уже зная, что произойдет через несколько минут, хотела высказать им свое сочувствие, но слова застряли в горле. Тогда просто протянула руку. Заметив мой жест, одна из мужеподобных арестанток подскочила ко мне и со всей силы ударила по лицу. А затем повторился уже известный сценарий. У новых узниц отняли еду, одежду, швырнули им вонючие лохмотья, жестоко избили и повторили фокус с парашей. Казалось, стены тюрьмы содрогаются от происходящего.

Крики избитых женщин, топот ног новоприбывших мужчин, беготня надзирателей, а потом мертвая жуткая тишина. Так не могло продолжаться долго. Я была уже на пределе.

Двери снова открылись, и в камеру втолкнули еще двух женщин, пожилую и молодую, мать и дочь. Они испуганно смотрели нас с немым вопросом в глазах. Повторился чудовищный ритуал. Страшная ночь. Никто из нас, конечно, не мог заснуть.

Постепенно в камерах воцарилось затишье. Наверное, все подустали. Только время от времени где-то раздавался короткий вскрик. Ближе к рассвету в коридорах стали слышаться мужские шаги. Измученные, растерзанные, мы боялись переговариваться даже шепотом.

Утром женщины, свернувшись в клубок, спали. Однако вскоре стали одновременно просыпаться, подтягиваясь, зевая и что-то неразборчиво бормоча.

Пришел надзиратель и велел построиться в шеренги. Пересчитал всех, проверил и вывел из камеры. Коридоры были пустыми. Во дворе женщины сразу оккупировали сортир. Польки смогли на краткие мгновения приблизиться друг к другу. Подумать только, еще совсем недавно гордые своим решением, готовые идти на жертвы, сейчас мы были раздавлены, унижены и ощущали собственное бессилие. Наверное, придется сдаться. Принять гражданство.

Оправка была закончена, надзиратель водворил нас в камеру. И вдруг сказал, что польки должны будут пойти к врачу. После завтрака — корки хлеба и кружки горького кофе — нас отконвоировали в медпункт. По одной мы входили в чистую выбеленную комнату, которая резко контрастировала с мраком и вонью нашей камеры. Меня поначалу просто ослепили белизна стен, муслиновая занавеска на окне, за которым светило солнце и было видно небо, цветы на подоконнике…

Врачиха, пожилая худенькая женщина с мелкими чертами будто припорошенного пеплом лица, быстро осмотрев меня, неожиданно спросила шепотом, не говорю ли я по-французски. Не дожидаясь ответа, она с улыбкой, явно обращенной в прошлое, произнесла несколько слов на этом языке. Не помню, что именно было сказано, но по сей день вижу перед собой ее, быстро говорящую что-то на языке свободного мира, который на миг перенес ее в молодые годы. Она несмело улыбнулась мне, дотрагиваясь до сломанного ребра, и мы сразу стали тайными союзниками, которые могут доверять друг другу.

На обратном пути в камеру одна из наших подруг сказала надзирателю, что мы хотим встретиться с начальником тюрьмы. Он не выразил никакого удивления и отвел нас к его кабинету. Там уже собралась целая группа поляков, мужчин и женщин. Все они стояли с опущенными головами, с ужасными следами побоев, окровавленные, в вонючих лохмотьях и сгнившей обуви. Молча по одному входили в кабинет, хозяином которого был… мой давешний знакомец. Когда очередь дошла до меня, он взглянул на меня и, выписывая советский паспорт, сказал тихим голосом: «Вот видите, гражданка, я был прав».

Когда я вышла на улицу, там уже собралось довольно много наших. Ждали остальных. Оглядывали себя и друг друга с жалостью и отчаянием. Женщины настолько изменились, что некоторые мужчины смотрели на них со слезами на глазах.

Наконец подошли все. Еле держась на страшно болевших ногах, в чужих лохмотьях и обуви, непригодной для ходьбы, ни на что не надеясь, мы двинулись в обратную дорогу, чувствуя себя нищими бродягами. Советские граждане!

Моего мужа среди нас не было. Узнала от людей, которых забрали вместе с ним, что сразу по прибытии в Алма-Ату его изолировали от других арестантов как зачинщика польского бунта.

В Или нашла Анджея у знакомых поляков. Он ни о чем не спрашивал. И так все было понятно. Нужно было возвращаться к жизни, к существованию без Александра.