Кукловоды и марионетки. Воспоминания помощника председателя КГБ Крючкова - Валентин Антонович Сидак

И начавшие поступать из американского плена письма от Харальда. В чемодане семейные фотографии. Описи гардероба детей. Счета из магазинов. И разные семейные записи. Было тут и предсказание шведского ясновидца, доставленное в апреле жене Геббельса по партийным каналам. Ясновидец сулил: “По истечении пятнадцати месяцев Россия будет окончательно завоевана Германией. Коммунизм будет искоренен, евреи из России будут изгнаны, и Россия распадется на маленькие государства”.

Но, надо думать, не спасением всех этих бумаг в свой последний час был озабочен Геббельс. Предметом его постоянного беспокойства в тревожные дни поражений были дневники, находившиеся там же, в одном из чемоданов. Кому именно было поручено после его самоубийства вынести чемоданы, спасти дневники, неизвестно. Как стало мне известно позже, последним распоряжением хозяина дневники должны были быть уложены в специальные металлические ящики и захоронены до второго пришествия на землю нацизма. Но наказы и распоряжения больше не выполнялись. Мертвый шеф уже не мог востребовать исполнительности. А порученцы спешили, сбрасывали эсэсовскую форму, переодевались, спасались кто как мог.

Это был десяток толстых тетрадей, густо исписанных, – латинский шрифт с примесью готических букв. Буквы теснились в слове, смыкаясь, и текст очень туго поддавался прочтению. Даже на самое беглое ознакомление с дневниками никакой возможности в тех обстоятельствах у меня не было. Слишком напряженные были часы. Перед нами стояла неотложная задача – установить, что с Гитлером: жив или нет?

Улетел или скрывается где-то здесь? В найденных документах мы искали какой-либо штрих, наводящий нас на верный след. Дневники же Геббельса – та группа тетрадей, что мы нашли, – начинались в 1932 году, когда Гитлер рвался к власти, оканчивались последней записью, датированной 8 июля 1941-го – через 17 дней после нападения Германии на Советский Союз, и они ничем нам полезны не были.

На следующий день был обнаружен мертвый, обгоревший Гитлер. Это событие и вовсе затмило интерес к дневнику Геббельса. Тетради следовало отправить в штаб фронта, но как будто некоторое время они еще оставались на попечении “хозяев” имперской канцелярии – в штабе армии, штурмовавшей ее, и отправлены были “наверх” около 20 мая. Следом меня вызвали в штаб фронта. Там скопились груды неразобранных документов, присланных с разных участков боев. На местах переводчиков не хватало, и нередко бумаги посылались наобум. И что-то ценное могло затеряться. Много было беспечности по отношению к трофейным документам. Сейчас даже трудно понять, как быстро произошла тогда их девальвация в восприятии тех, кто прошел долгий путь из России до победы в Берлине. В сущности, все, что было в те дни вокруг, включая нас самих, все одушевленное и неодушевленное, – все было само по себе документальным.

Но тогда в штабе фронта тетради Геббельса лежали все же отдельно ото всех прочих бумаг. Я была вызвана переводить их. Продвигалась я по тексту очень медленно из-за почерка Геббельса. На его неразборчивый, трудный почерк сетует немецкий историк Эльке Фрёлих, издавшая в 1987 году четырехтомное собрание рукописных дневников Геббельса, осуществившая этот многолетний, подвижнический труд.

А тогда, уяснив, что дневники обрываются в 1941-м, командование решило, что тетради не имеют практического значения и не стоит ими заниматься. Только что завершилась страшная война, как считали тогда – последняя. Люди тогда не испытывали интереса к тому, что уводило в даль прошлого. История, казалось в мае 45-го, начинается с новой страницы. (Дурное, видать, было у автора книги “командование”, ничего дальше своего носа не видело. – Прим. авт.)

Но так или иначе, на этом вроде бы можно было поставить точку. В том смысле, что найденные дневники должны были быть переданы историкам-специалистам и войти в научное обращение. А если широкий читатель заинтересуется, то и предоставить ему возможность читать их в том объеме, в каком он готов был бы преодолевать неслыханное многословие автора дневников (от руки – более 4000 страниц, да еще надиктованных Геббельсом стенографам несметное число расшифрованных машинописных страниц – они были найдены позже). Так развивался бы нормально этот сюжет. Но в нашем обществе нередко властвовал абсурд. Так, волей Сталина было запрещено предать огласке, что советскими воинами обнаружен покончивший с собой Гитлер, и этот важный исторический факт был превращен в “тайну века”. Как очевидец событий сделать эту тайну достоянием гласности я смогла только после смерти Сталина. Что же касается дневников, о них ничего известно не было, будто их и не находили вовсе.

Нравы нашей секретности – поставщики детективных сюжетов, которые, в свою очередь, тоже засекречены, и нужно много терпения и много лет уходящей жизни, чтобы добраться до них. Так, лишь год назад удалось установить траекторию пути этих тетрадей в Советский Союз. Они были доставлены Сталину и до 1949 года находились у него (!).

Дневники Геббельса оказались в круговерти тех же тайн, что и факт обнаружения Гитлера. И только после смерти Сталина я смогла впервые рассказать также и о том, что нами были найдены дневники Геббельса (“Записки военного переводчика”, “Знамя”, 1955, № 2). Не скажу, чтобы это мое первое сообщение привлекло тогда заметное внимание нашей науки – историографии, еще дремотной под игом догматизма и оттого нелюбознательной. Но на вопрос, где же дневники, я ничего не могла бы ответить толкового, да и уцелели ли они или затерялись в грудах неразобранных материалов?

Но в 1964 году, когда я изучала архивные документы в связи с работой над книгой “Берлин, май 1945”, я пережила неожиданную встречу с дневником Геббельса, точнее, с одной лишь тетрадью, но это все же означало, что дневники есть, они целы. Тетрадь эта хронологически последняя из найденных нами: начатая 24 мая 1941-го, доведенная до 8 июля 1941-го. Тетрадь охватывала последний месяц тайных приготовлений нацистской Германии к нападению на Советский Союз – предпринятые провокации и маскировки, доверительные беседы фюрера с Геббельсом; обнажала ближние и дальние цели войны, вводила в обстановку и атмосферу в Берлине тех дней. Дневник – саморазоблачительный документ, я писала об этом тогда, повторю это и сейчас, исходя уже из несравненно большего объема прочитанных страниц.

В журнальный вариант моей книги “Берлин, май 1945” вошли фрагменты дневника Геббельса (“Знамя”, 1965, № 5). Оказывается (об этом читаю теперь у Геббельса), он выгодно продал наперед свои дневники, обязуя издателя опубликовать их лишь через 20 лет после его смерти. И вот такое совпадение: ровно через двадцать лет, день в день, впервые появились записи дневников Геббельса, хранившиеся в советском архиве и миру неизвестные. В более полном объеме они вышли тогда же, составив большую главу, в моей книге “Берлин, май 1945” (М.,