Палитра сатаны: рассказы - Анри Труайя

Хотя за домашним столом старались не вспоминать об этих скользких обстоятельствах, Джейн в конце концов все же проведала, что Давид Барух, ее «совратитель», арестован по обвинению в сексуальных домогательствах в отношении малолетней, что судить его будут незамедлительно, у него хороший адвокат, так что он, может быть, еще отделается несколькими годами тюрьмы. Джейн, конечно, сожалела, что его так строго накажут, хотя он ничего плохого не сделал. Но когда им устроили эту очную ставку, тут уж один из них должен был расплатиться за все — если не он, то она. У нее реакция лучше, и она была настроена правильнее, чем он: не дергалась и не кипятилась. Так неужели теперь надо об этом сокрушаться? Впрочем, пресса уже стала забывать о скандале с Барухом. Чтобы взбодрить читателей, заново сплотив их вокруг этого дела и ее персоны, Джейн дала несколько интервью. В общем и целом она утверждала, что о пристрастии некоторых зрелых мужчин к малолетним детям она узнала, без ведома родителей посмотрев по телевизору порнографический фильм под названием «Приют для дюжины наслаждений». Заслышав такое, публика мгновенно воспламенилась новым интересом к повсеместной охоте на педофилов. Некоторые знаменитые перья, расчувствовавшись, снова пустились оплакивать поруганное детство, оскверненное мерзавцами и маньяками, а также обличать демонстрацию всяких гнусностей на голубом экране и тех, кто делает деньги на похабщине. А потом это дело окончательно поглотило забвение. Давида Баруха вскорости судили, защита действовала четко, и он был приговорен к минимальному сроку — двум годам тюрьмы и тридцати тысячам евро штрафа. Апелляции он не подавал. Норберт Барух находил приговор излишне мягким для преступления подобного рода. Джеральдина, напротив, испытывала сострадание к отверженному и даже иногда навещала беднягу в его заключении. Однажды она в отсутствие Джейн призналась Норберту, что сомневается: может, ее дочь несколько сгустила краски? Подобное участие любовницы к его брату, извращенцу и негодяю, обернулось каплей яда, постепенно разъедавшего отношения доселе дружной четы.

В этом бесконечном конфликте Джейн при всяком удобном случае искала оправдания тому, что несчастный «дядюшка» гнил в камере Флери-Мерожи, в то время как она прохлаждалась, вся такая игривая и свободная, у себя в комнате. Оправдывая свой благословенный эгоизм, она говорила себе, что тут уж от нее ничего не зависит, он туда угодил роковым, но закономерным образом, ведь если мужчину привлекают гладкая кожа и пикантный ум юной девочки, одного этого уже довольно, чтобы оказаться на грани гнуснейшего из мужских грехов. Разве взрослый, влюбленный в женщину-дитя, не становится педофилом, сам того не сознавая? — размышляла она в тревоге. В этой столь деликатной и такой новой для нее области, как представлялось Джейн, все — вопрос выбора, и возраст, и мера допустимого. В безнравственности столько различных степеней! Разве нельзя стать монстром просто по оплошности, по несчастному стечению обстоятельств, продолжая оставаться хорошим мужем и почтенным семьянином? Тут ведь главное в том, как все повернешь, сумеешь ли представить вещи в благоприятном свете, хорошенько позаботившись, чтобы не оскорбить чувства близких.

Поскольку Джеральдина, невзирая на язвительные замечания Норберта Баруха, все чаще навещала Флери-Мерожи, Джейн пришлось еще раз стать пассивной и насмешливой свидетельницей разрыва своей матери с партнером, которым она, казалось, запаслась до конца дней.

Джейн сравнялось одиннадцать. Она с любопытством ожидала продолжения сентиментальных аттракционов своей матери. Однако на сей раз в жизни их обеих больших перемен не произошло. Полтора года спустя Давид Барух, воспользовавшись правом на досрочное освобождение, вышел из тюрьмы и, все такой же большой и неуклюжий, просто-напросто ввалился в дом, откуда его брат только что вылетел, хлопнув дверью. Джейн была счастлива обрести вновь эти большие оттопыренные уши, плотоядную пасть и насмешливый взгляд того, кого она из чистого каприза упрятала за решетку. Он ведь не держал на нее зла за то, как она нагло врала полиции, чтобы его прищучить. Говорил даже, что это у них двоих была такая игра. Она оказалась сильнее в обмане, чем он — в истине. Так с чего бы ему злиться? Это была славная война. Он говорил: «Ты выложила свои козыри! А я не сумел использовать свои!» Формулировка, одновременно игровая и спортивная, по мнению Джейн, являла собой квинтэссенцию благоразумия. Она отметила, что и ее мать весьма откровенно демонстрирует радость, принимая у них в доме Давида Баруха, этого нечаянного гостя. Да и вправду ли он когда-нибудь уходил отсюда? Пусть все считали, будто он в тюрьме, дядюшка Давид был здесь, присутствовал, хоть и оставался невидимым, садился за этот самый стол между мамой и дочкой. Для Джеральдины нынешняя связь стала «последней и самой лучшей», как она клятвенно заверяла Джейн. Было решено, что девочка, словно ничего и не было, продолжит обучение в лицее Эстонье. Просто Давиду Баруху, принимая во внимание его нелепую педофильскую репутацию, посоветовали никогда не ждать Джейн у выхода из школы. Стоя на страже у ворот, он возбудит все мыслимые сплетни! По мнению Джеральдины, это было бы глупейшей провокацией, а то и — ведь никогда не знаешь! — поводом для соперничества среди девчонок того же возраста и даже из того же класса. Она, по ее словам, предпочитала, чтобы «все это» не выходило за пределы семьи. И встретила полное понимание. Одержав верх, Джеральдина продолжила завоевание Давида Баруха и оказалась столь убедительна, что их сожительство дозрело до полноценного брака. Разумеется, поскольку братья пребывали в смертельной ссоре, Норберта Баруха не пригласили ни на официальную церемонию, ни на свадебный пир. Зато Джейн получила разрешение через несколько дней позвать семерых подружек на коктейль. Они явились всей стайкой, расфуфыренные в пух и прах, словно принцессы. Давид Барух, казалось, совсем очумел от счастья. Он метался от одной девчонки к другой, шептал им на ухо шутки, от которых они заливались хохотом. Джейн немножко ревновала к успеху своих маленьких приятельниц. Да и Джеральдина испытывала те же чувства, хоть виду и не показывала.

Вскоре после этого из чрезвычайно сухого письма Норберта Баруха она узнала, что он уезжает в Австралию, где намерен вместе со своими американскими друзьями открыть неподалеку от Сиднея огромный куроводческий комплекс. В лоне семейства новость восприняли как их общую победу. Обрадовались разом и столь основательному удалению возмутителя спокойствия Норберта, и его будущим успехам в торговле курятиной. Разумное разрешение всей этой запутанной интриги они отпраздновали дома втроем, пропустив по бокалу шампанского. Несмотря на нежный возраст допущенная к этому маленькому семейному торжеству, Джейн прямо лопалась от радости, ее так распирало, что после выпивки с мамой и Давидом Барухом ей вдруг захотелось выложить им всю правду. Опьянев от шипучего вина, запоздалого раскаяния и нахлынувшей нежности, она пробормотала:

— Знаешь, мама… Те ласки Давида, это было не так серьезно, чтобы все это… Я немножко преувеличила…

Она думала, что мать накинется на нее, выпустив все когти, а Давид Барух расстреляет ее взглядом. Однако ни тот, ни другая не выдали своих чувств. Подавив справедливый гнев, они улыбнулись ей с грустью, к которой примешивалось ироническое сострадание.

— Я об этом догадывалась, — сказала мать. — Ты лгала, чтобы покрасоваться. В твои годы это не редкость. Теперь я спокойна, потому что убедилась окончательно. Попроси прощения у Давида.

Джейн встала из-за стола и бросилась отчиму на шею. От него по-прежнему исходил тот же запах одеколона и табака. Но прикосновение этих мужских рук, обнявших ее за плечи, нисколько не волновало. Впрочем, как знать, не была ли она и всегда столь же невозмутимой?

Пока он под снисходительным материнским взглядом укачивал ее в своих объятиях, неуклюже, по-мужски, Джейн вдруг осенило: сознаваться во лжи может быть так же забавно, как лгать.

Соседи с Крепостной улицы

— А вот теперь мы входим в святая святых! — торжественно провозгласила мадемуазель Полей, секретарша мэрии. И скромно, осмотрительно добавила: — Теперь я предоставляю слово мадам Лепельте — в данном вопросе она компетентнее меня!

Все происходило сообразно ритуалу, от которого вот уже десять лет никому даже в голову не приходило уклониться. Стоило какой-либо мало-мальски примечательной персоне посетить очаровательную деревню Бургмаллет, расположенную в самом центре болотистой равнины Бос, как гостю предоставлялось право на подробный осмотр церкви XVI века, недавно реставрированной, на краткую почтительную остановку перед монументом памяти павших в двух войнах и на посещение (в сопровождении гида) дома и мастерской художника Эдмона Лепельте, знаменитого на весь кантон, чья слава, впрочем, еще не вышла за пределы департамента. Сам-то он, мудрец из мудрецов, плевать хотел на заботы о том, как бы побольше людей узнали о нем. По-видимому, одна лишь его супруга Адриенна придавала этому значение. Водя зевак по комнатам, она останавливала их перед каждой стеной, одну за другой комментируя им в угоду выставленные на обозрение картины. Они висели повсюду — в прихожей, столовой и спальне, в помещении, что служило мастерской, и даже в ванной. Слушая, как Адриенна восхваляет перед сборищем профанов своеобразие и многогранность его таланта, Эдмон Лепельте, как всегда, смущался — атавистическая, с детства не изжитая застенчивость томила его, — но вместе с тем испытывал живейшую благодарность к жене, которая все еще восторгалась им после тридцати пяти лет супружества. По правде говоря, она и теперь выглядит такой же порывистой, непосредственной и решительной, как в день их первой встречи, а он, глянув в зеркало, уже с трудом узнает себя в этом семидесятитрехлетнем старике с лысым черепом, благодушным пузом и кротким бараньим взглядом.