Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Братья договорились с переплетчиками, которые приступят к работе после того, как страницы будут отпечатаны и разрисованы. В их мастерских высокие стопки бумажных листов вложат между деревянными обложками, обтянутыми тисненой или обычной телячьей кожей, и скрепят бронзовыми и кожаными застежками. Буквы и рисунки будут нанесены позолотой прямо на кожу с помощью раскаленных штемпелей или же залиты краской в оттиски, оставшиеся после обработки обложек.

Листы бумаги, претерпевшие многочисленные изменения, наконец-то вернутся на круги своя. Новенькие книги будут продавать те же самые cartolai, что поставляли Венделину оригинальные рукописи и бумагу для их печати. Но и здесь книготорговцев предстоит научить тому, как с энтузиазмом и знанием дела расхваливать свою новинку перед клиентами, обращая их внимание на красоту, одинаковое написание и четкость изобретенного братьями фон Шпейерами шрифта.

К августу все было готово для начала серьезной работы. Казалось, Венделин и Иоганн предусмотрели и преодолели все возможные трудности, поджидающие книгопечатника, с которыми никогда не приходилось сталкиваться изготовителям манускриптов. Они даже свыклись с хромой тенью маленького шпиона из Мурано, который неотступно следил за всеми их передвижениями и начинаниями.

И тут Иоганн фон Шпейер заболел. Организационные мытарства и венецианское жаркое лето, к которому братья так и не смогли привыкнуть, подкосили его. Венделин с растущей тревогой наблюдал, как с каждым днем все сильнее вваливаются щеки Иоганна. Его хриплый кашель отдавался во всех уголках stamperia. Грохот машин и разговоры людей то и дело перемежались задушенным хрипом, который издавали легкие Иоганна.

Венделину отчаянно хотелось обнять Иоганна за костлявые, худенькие плечи, но братья стеснялись открыто выражать свою привязанность друг к другу.

– Не волнуйся за меня. Что там у нас со смесью для краски? – прохрипел Иоганн, вцепившись обеими руками в край стола.

На лбу у него выступили крупные серые капли пота. Венделин ощущал исходящий от него запах болезни и жалел брата всем сердцем. Иоганн, и без того невысокого роста, казалось, с каждым днем становился все меньше. Создавалось впечатление, что каждое утро он занимает все меньше места в кожаном кресле за своим столом, начиная походить на большеголового ребенка, упрямо настаивающего на том, чтобы посидеть в кресле отца.

Венделин знал, что жена Иоганна Паола вызывала к нему местных докторов и знахарок, которые мазали грудь и голову ее мужа своими дурно пахнущими снадобьями. Теперь, по словам его собственной супруги, Паола должна была вызвать врача-еврея. Прислушиваясь к затрудненному дыханию Иоганна, Венделин надеялся, что еще не слишком поздно.

Неужели она не видит, что он смертельно болен? Неужели ей все равно?

Моя невестка Паола не проявляет ни малейшего сострадания к бедному Ио. Вместо этого она постоянно подгоняет его, вмешивается в его дела и задает наглые и неприличные вопросы о счетах в присутствии всей семьи! Как женщина может быть столь мелкой и толстокожей одновременно? Мне остается лишь надеяться, что печатный станок моего мужа работает так же быстро и остро, как и ее язычок.

Существуют и другие, куда более подходящие способы помочь своему мужчине.

Лежа в постели по ночам, я рассказываю ему разные истории о нашем городе. Он обожает их слушать и таким образом узнает о нас больше, что хорошо для его работы. Мои рассказы настолько увлекают его, что на время он забывает о проблемах в типографии и кашле Ио.

Однако же его вкус к историям все-таки отличается от моего. Ему нравятся случаи, которые можно объяснить с точки зрения здравого смысла или человеческой натуры. Когда же я завожу речь о привидениях, он начинает ерзать в постели и просит меня прекратить, но не потому, что ему страшно, а потому, что он – немец.

Разумеется, весь мир с открытым ртом глазеет на рынок у Риальто, и именно туда я отправляюсь за новыми историями, одновременно тыкая пальцем в дыни или поднося яйца к свету.

В эти дни у Риальто особенным успехом пользуется история о супругах, выращивавших цыплят на ферме в Сант-Эразмо. У жены была большая грудь, которая служила источником радости и восторга для мужа. Да и жена очень гордилась ею. Ее груди, говорила она, удерживают мужа подле нее, словно приклеенного.

Однажды жене взбрело в голову, что она может высидеть цыпленка между своих грудей. Ночью у них умерла наседка, оставив после себя в гнезде маленькое яичко. Жена увидела его, одинокое, словно крошечная белая слезинка, и стала сокрушаться о наседке, которая была ее любимицей. Она подняла яйцо и положила его в ложбинку между грудей. Наверное, после смерти матери ему поначалу было холодно, но потом оно пригрелось на груди у женщины – и вскоре порозовело от ее тепла. Мысленно я так и вижу его, крошечное пятнышко на фоне ее белой кожи… но что-то я отвлеклась. У этой сказки печальный конец.

Потому что ее мужу не нравилось видеть яйцо на том месте. Говорят, что по ночам, когда они лежали в постели, жена не позволяла ему заниматься с ней любовью, боясь, что если она уберет яйцо, оно погибнет от холода, а если оставит на прежнем месте, то они раздавят его, когда начнут совокупляться.

Итак, муж оставался неудовлетворенным и мог лишь пожирать глазами ее груди, где, по его мнению, должны были находиться лишь его голова и губы. Я прямо вижу его взгляд, кислый, словно консервированная селедка, – а как бы чувствовал себя на его месте мой муж, если бы я предпочла ощущать на своей груди яйцо, а не его руки или губы?

Как я уже говорила, у этой истории оказался несчастливый конец, потому что терпение мужа лопнуло. Он схватил топор, чтобы разрубить яйцо, а его жена, даже видя блеск стали, заверещала, что не станет выбрасывать его. И тогда он проклял ее и заявил, что если она любит яйцо сильнее его, то она ему больше не жена. А она всхлипывала, говоря, что яйцу ее тепло нужнее, чем ему, потому что наседка умерла. Тогда он крикнул, что ему нужна физическая любовь, а если жена отказывает ему в этом, то она должна умереть.

Соседи услышали их крики, за которыми раздался ужасный шум – удар топора, который разрубил надвое сначала яйцо, а потом и ее сердце.

Мой муж побледнел, а потом спросил:

– Это правда? – И я дала ему утешительный ответ, сладкий, как корень сандалового дерева, так что он позабыл не только о своем вопросе, но и вообще обо всей этой истории.

Впрочем, я не рассказала ему всего – например, того, что эта история настолько тронула меня, что я решила попробовать положить яйцо себе на грудь, подошла к коробке и взяла одно оттуда. Но груди у меня не настолько большие или обвисшие, чтобы удержать его, и то яйцо, которое я выбрала – большое и коричневое, – упало на пол и разбилось у моих ног.