Со щитом и на щите - Анатолий Димаров

Мы стали настоящими воинами.

Нас теперь не сгибают до земли двухпудовые солдатские вещмешки, мы и думать забыли о НЗ, который несем в своих вещмешках, потому что не чувствуем того постоянного голода, который грыз нас в начале военной службы. Мы уже наедаемся за завтраками, обедами и ужинами. Нас не беспокоят твердые, со слежавшейся соломой подушки, мы можем спокойненько выспаться хоть на каменной глыбе. Мы огрубели, мышцы наши окрепли, движения стали точными и уверенными.

Мы стали теми, кем и должны были стать. Близившаяся война готовила нам суровый экзамен на мужество и зрелость.

И мы сдадим его — живыми или мертвыми.

Вместо эпилога

Война началась для нас не свистом пуль, не взрывами мин и снарядов, а нескончаемыми маршами, рытьем траншей и окопов. То ли нас опасались пустить на передовую (первый год службы!), то ли там было уже столько войск, что не протиснуться, и на протяжении почти пятнадцати суток мы шли, шли, шли — по сорок, по пятьдесят километров. Или зарывались в землю.

Кое-кто начинал высказывать опасения, что нам и пороху понюхать не удастся. Ведь все мы, как один, были уверены, что именно сейчас, пока копаем осточертевшие блиндажи и окопы, наша армия добивает врага «малой кровью, могучим ударом». И если нас хотя бы с неделю еще погоняют вдоль фронта, то мы так и не увидим живых врагов, разве что пленных. Но когда начинали сетовать вслух, наш помкомвзвода, стягивая брови в строгий шнурок, обрывал:

— Разговорчики!

Ибо дисциплина есть дисциплина, и она не терпит никаких нареканий на действия командования, даже если нарекания эти порождены самыми высокопатриотическими чувствами.

Дважды мы видели вражеские самолеты. Первый раз они летели так высоко, что казались лишь серебристыми крестиками. И когда прозвучала тревожная команда: «Во-озду-ух!», мы рассыпались с дороги по густой, высокой пшенице. А потом, как нас недавно учили, с колена стреляли по этим самолетам.

Терпко и будоражаще запахло порохом, в голове звенело от выстрелов, а крестики плыли и плыли, и хотя бы один упал. Наш лейтенант, разрядив в небо свой ТТ, огорченно скомандовал отбой.

На поле вдруг упала тишина, так как наш взвод последним закончил стрельбу. Вот тогда-то с неба донесся могучий сдержанный гул. Что-то жестокое и холодное угадывалось в нем. Какая-то тупая, уверенная в себе сила. И мы растерянно смотрели на нескончаемую армаду самолетов и спрашивали у самих себя и вслух: где же наши прославленные истребители?

Командиры нам поясняли, что истребители накинутся на вражеские самолеты подальше, в тылу, что они нарочно пропускают их вглубь, чтобы потом ни одного не выпустить.

Второй раз мы встретились с вражескими самолетами в Могилев-Подольском, за километр от переправы через Днестр. Не успело отзвучать «Воздух!», как прямо над головой с ужасающим, выматывающим душу ревом и свистом пронеслись самолеты, и вся наша колонна, зажатая высокими каменными заборами узенькой улочки, посыпалась в кювет.

Наш помкомвзвода прыгнул в тот кювет первым, а на него — весь взвод. Мы падали, задевая друг друга прикладами, ботинками, коленями и локтями, а вокруг уже ходуном ходила земля. И хотя бомбы падали лишь у моста, нам казалось, что они взрываются рядом, что самолеты целятся только в нас.

Так мы и не дошли до переправы через реку, хотя командиры заверяли, что на этот раз нас обязательно кинут в бой. Вместо этого нас развернули и повели назад. Шли до самого вечера, а потом снова копали траншеи и завидовали другим взводам, у которых были низкорослые командиры. А наш лейтенант, как нарочно, был в роте выше всех, и траншею копать нам приходилось самую глубокую.

Все мы сильно похудели и отчаянно устали. Усталость накапливалась в наших телах изо дня в день, из ночи в ночь. Кратковременные остановки на отдых не могли ее разрядить, а чуткий сон — обновить наши силы. Мы были отравлены усталостью, она окрашивала исхудавшие лица в землистый тон, проступала черными пятнами под глазами, делала наши движения неуверенными и вялыми, а нас самих — тупыми и безучастными.

Единственная была мечта — выспаться. Упасть на землю и спать, спать…

Дремота не оставляла нас ни на минуту. Перемешанная с пылью, тяжело плыла над колонной, налипала на веки, и, отяжелевшие, они начинали слипаться. И тогда на ходу мы погружались в сон. Ноги наши шагали, руки размахивали, а головы спали.

Некоторые умудрялись спать вот так, на ходу, километр или два. Попадались лишь тогда, когда дорога сворачивала в сторону. Они же продолжали двигаться по прямой, выходили из колонны и падали в кювет. Ошалевшие, выбирались на дорогу, к ним разъяренными петухами подскакивали командиры, а мы натужно хохотали, как по принуждению.

Еще тяжелее было рыть окопы. Сколько мы их оставили после себя за эти пятнадцать суток! Вгрызались в твердую, неподатливую землю короткими шанцевыми лопатками, а над нами сгущалась ночь, и из темноты возникала то фигура помкомвзвода, то лейтенанта, то самого комроты, и звучало, звучало одно и то же:

— Не спать… Не спать…

Потому что нам нестерпимо хотелось спать. Боже, как нам хотелось спать! Чем глубже становились окопы, тем сильнее нам хотелось спать. Будто зарывались не в землю, а в сон, и он смыкался вокруг тесными стенами, сыпался с шуршанием под ноги, неодолимо тянул за собою на дно.

И вот уже то один, то другой окоп замирал — до тех пор, пока над ним не появлялась темная тень командира:

— Боец Кононенко!.. Кому сказано: не спать!!

Как-то, полусонный, я незаметно для себя прикопал винтовку. Положил рядом и потом, совсем очумев, завалил ее землей.

Поднялся переполох на всю роту — пропала винтовка. Весть докатилась до самого комбата, мне уже угрожал трибунал, но командир роты заметил приклад, видневшийся из-за бруствера. Мне приказали вычистить винтовку до последнего винтика. («Чтоб языком ее вылизал!» — передал комбат, помкомвзвода же сказал, что только кровью я могу смыть тяжелейшую провинность.) И пока все спали, я мытарился над винтовкой и проклинал свою судьбу.

Неприятное это происшествие послужило, должно быть, причиной того, что лейтенант при первой же возможности постарался от меня избавиться: назначил связным командира роты. Ведь о такой роскоши, как полевой телефон, мы тогда и не мечтали.

Наша рота заняла оборону на левом берегу Днестра, в небольшом селе Садковцы. Село и вправду утопало в садах. Фруктовые деревья сбегали к самой речке, к извилистой линии траншей, выкопанных до нас какой-то другой частью. По ту сторону круто высился правый берег. Он был покрыт густым лесом, и как мы ни всматривались — не заметили ни одного немца. Враг то ли еще не подошел, то ли так хитро маскировался, что берег казался абсолютно безлюдным.

Мы отсыпались.

Спали прямо на траве, подложив под головы плащ-палатки. Спали так крепко, что если бы в самом деле подошли немцы и сумели переправиться через реку, то могли бы взять нас голыми руками. Но и немцы, пожалуй, тоже отсыпались, так как на том берегу никакого движения не было заметно. Единственным открытым пространством, которое просматривалось с нашей стороны, было подворье монастыря, и мы, трое связных, ежедневно отправлялись на наблюдательный пункт — следить, не появятся ли там немцы. Это был неглубокий окопчик, вырытый на яру. В течение дня мы торчали в нем идеальными мишенями, но немцы почему-то нас не перестреляли; должно быть, их такой наблюдательный пункт на нашей стороне вполне устраивал. Тем более что у нас даже бинокля не было (командир роты свой боялся нам доверить), так что приходилось полагаться лишь на собственное зрение.

Каждый раз, возвращаясь с наблюдательного пункта, мы подходили к командиру роты, печатая шаг, лихо козыряли и громко, так, что даже на том берегу, пожалуй, было слышно, докладывали, что враг но обнаружен. Капитан слушал внимательно и строго, потом командовал: «Вольно!» — и мы расслаблялись с чувством честно выполненного долга. Теперь можно было прислонить к вишне винтовку, напиться холодной колодезной воды, остудить в тени обгоревшее тело. Война начинала казаться нам обыкновенными маневрами, где «красные» воевали с «синими» и «красные» обязательно побеждали (иначе они не были бы «красными»), где «убитые» и «раненые» спокойненько отходили в сторонку и с нетерпением ждали кухню. Пока живые довоюют, «убитые» уже и сливки снимут, и лежат в холодочке, блаженно подремывая.

Так мы играли в войну почти неделю, а потом штаб полка приказал послать на тот берег разведку, и командир роты выделил десять бойцов во главе с сержантом. Разведчики переправлялись перед рассветом, и я впервые подумал, что все эти хлопцы могут и не вернуться назад. Командир роты, наклонившись с берега, что-то тихо говорил сержанту — давал, по всей видимости, последние напутствия, — я же смотрел на съежившиеся фигуры, жавшиеся друг к друг в двух надувных лодках, и мне уже казалось, что на том берегу только и ждут, когда они отплывут на середину. Поэтому, когда сержант, козырнув в последний раз, оттолкнулся от берега, я весь напрягся в ожидании выстрелов с того берега.