Преодолей себя - Александр Ежов

— А меня засадили ни за что ни про что. Облава была. Сгребали людей — всех под одну гребенку. Ну, и меня вместе со всеми.

Только теперь, в сутемени приоглядевшись, Настя заметила, что женщина была пожилой — лицо морщинистое и на висках седина.

— У меня дети взрослые,— начала пояснять женщина,— два сына и две дочки. Отбились от дому. Один сын кадровую служил перед войной. Не знаю, жив ли... А тот, что помоложе, в леса утек. Знать, к партизанам. И дочка туда подалась. Муж Иван — тоже. А я вот одна мыкаюсь. Схватили супостаты. За детей, видать, и отсидка. Вызывали, спрашивали, где да кто. А я отколь знаю? Что, я за ними поводырем хожу, за детьми-то?

Настя только сейчас вспомнила, что эту женщину вызывал на допрос Вельнер. Кажется, избивали ее раза два, но так ничего и не добились.

— Звать меня Матреной. Из Свелюжи я, Свидеркина. Может, слышала?

— Свелюжа далеко от нас. Я там никого не знаю.

— А сама-то отколь?

— Из Большого Городца.

— Ан вон ты откудошная. Еще одна городецкая с нами отсиживает. Светланкой звать...

У Насти замерло сердце: «Значит, Светлана Степачева жива! Где же она? Где?»

— Да, знаю такую,— как можно спокойней ответила она.— А куда она подевалась, эта Светлана?

— Куда, куда... Знамо куда. На работу их гоняют кажинный-то день. То на лесопилку, то еще куда.

Вечером женщины вернулись в камеру. Среди них была и Светлана. Боже мой, как изменилась ее подруга. Личико похудело и осунулось, одежонка поизносилась, а в глазах — тоска. Настя бросилась на шею Светлане и заплакала. Сквозь пальтишко прощупывались худенькое тело, подруга еле стояла на ногах, и в объятиях Насти плечи ее дрожали словно в лихорадке.

— Значит, жива,— шептала Настя,— уж и не думала тебя встретить. Совсем не думала.

Светланка не могла и слова вымолвить, она гладила Настины плечи в знак благодарности и тихонько всхлипывала.

Ночью лежали на тюфяке, точно дети малые, вполголоса разговаривали о наболевшем. Соблюдали осторожность— могли выдать провокаторы: нередко их подсаживали тюремщики в ту или другую камеру. Настя шепотом спрашивала у Светланки:

— А что с Ольгой Сергеевной?

— Расстреляли ее. Дней десять назад. Тут же, на тюремном дворе.

Настя, убитая горем, долго молчала. Ольга Сергеевна, сердечная женщина,

подруга. Сколько добра принесла людям! Сколько спасла односельчан от верной гибели, от голода и других лихолетних напастей! И вот погибла... Не убереглась. Пожертвовала собой ради общего дела.

— Она все на себя взяла, потому и погибла,— еле слышно проговорила Светлана.— А хлеб партизанам отправила. И колхоз наш, наверное, еще жив, хотя деревню разорили. Несколько домов сгорело.

— А как мать моя? Жива? — спросила Настя.

— Вот уж не знаю. Должно быть, жива. Мальчонка у ней беспризорный пасется. Неизвестно, откуда взялся.

«Может быть, жива,— подумала Настя,— а мальчонка — это Федюшка. Повидаться бы с ними, сказать ласковые слова, может быть, последние...» Подумала так и спросила:

— Откуда ты все это знаешь?

— Секрет,— шепнула Светланка,— у нас телеграф работает. И не чей-нибудь, а наш, надежный...

— Что же это за телеграф такой?

— На лесопилке человек свой есть. Через него и узнаем всё, что надо.

На другой день на работу погнали вместе с другими и Настю. Вели под конвоем через весь город. До лесопильного завода было неблизко — почти час ходьбы. Заводишко небольшой, и оккупанты наладили там распиловку досок, пилили также березовые да осиновые кругляки — заготавливали дрова для печного отопления помещений, занимаемых немецкими службами. Отопительный сезон еще не наступил, но дровишки заготовлялись загодя. А нужны ли будут фашистам эти дровишки, никто толком не знал. Не исключена была возможность, что немцам дрова не потребуются. Работали заключенные ни шатко ни валко, но надсмотрщики заставляли шевелиться. Пилили дрова двуручками. Мужчины, кто посильней, кололи чурбаки колунами.

Настя была слаба, и тело постоянно ныло от тяжелой работы. Чувствовалось недоедание. Подружки, как могли, оберегали ее, чаще давали отдыхать. Когда складывала поленницы, сгибаться и разгибаться все еще было тяжело: спина болела и ноги в коленных суставах подкашивались. Только одно было хорошо — она дышала полной грудью, прохладный свежий воздух придавал сил, и казалось ей, будто пьет она холодную газировку с клюквенным сиропом, жадно пьет и не может напиться вдосталь.

Тут, на лесопилке, было легче, чем в тюрьме. Охрану несли пожилые солдаты, и если работа мало-мальски двигалась — они не понукали, просто следили, чтоб дело шло.

Настя приглядывалась ко всему. Под крышей работала пилорама, из-под круглого диска пилы веером пались опилки. У пилорамы суетились двое. Один— уже пожилой, в синем поношенном пиджачке и в таких же брюках, заправленных в кожаные сапоги, на голове у него была кепка-восьмиклинка с помятым козырьком. Козырек этот, словно защитные очки сталевара, прикрывал глаза старика. То и дело он покрикивал на сподручного — парня лет восемнадцати, белобрысого и будто бы сонного: работал малец вразвалку, неторопко.

Иногда Светланка пилила дрова с женщиной лет тридцати, лицо у этой женщины было точно бы в трауре: на голове — черный платок и глаза красные, обрамленные темными ресницами. Казалось, что она кого-то недавно потеряла — то ли ребенка, то ли мужа. Женщина размеренно тянула и отпускала ручку пилы, время от времени тяжело вздыхала.

Вечером, когда их пригнали в тюрьму, Настя как бы невзначай спросила у Светланы:

— С кем ты связана? Мне нужно записку послать на волю.

Светлана прикоснулась губами к уху подруги и еле слышно прошептала:

— Кому хочешь послать?

— Матери, чтоб не беспокоилась. Да и с подпольной организацией надо контакт наладить.

— Это уже сделано. Так что не беспокойся. Будем готовить побег.

— А как убежишь? Кругом крепкая охрана. На лесопилке зорко смотрят за нами.

— Потерпи немного. Что-нибудь придумаем.

Через несколько дней арестованных отправили в концлагерь. Это неподалеку от села Любони, километрах в двадцати от райцентра. Лагерь человек на сто. На опушке леса — два продолговатых барака с плоскими крышами. В бараках тесно и душно, людей понапихали, что селедок в бочку. Спали на двухъярусных нарах, прижавшись плотно друг к другу. С рассветом заключенных гнали под усиленным конвоем на работу — в лес. Мужчины занимались повалкой леса, а женщины кряжевали хлысты и обрубали сучья. Работа тяжелая, порой непосильная при постоянном недоедании. Надсмотрщики поторапливали, а кто вконец изнемогал и пытался присесть на пенек, того подгоняли прикладом, а если не мог подняться — убивали. Нужно было хотя и медленно, но пошевеливаться, делать вид, что стараешься.