Зачарованные смертью - Светлана Алексиевич

…Он лежал, прикрытый белой косынкой… И эта черная оборванная звезда… Я такие раны только на войне девочкой видела…

…Сколько было мальчишеской гордости, сияния в глазах, когда его взяли на работу инкассатором в Госбанк:

— Там такие ребята, мама. Бицепсы — во! А главное — теперь ни один гаишник не имеет права остановить мою машину! Понимаешь?! А то махнет палочкой — и гони полтинник. Унижайся.

Вдруг стало реальным наше самое желанное: он будет здоров, через три-четыре месяца врачи пообещали снять с диспансерного учета. Исчезли подковы-отеки, глаза стали большими и голубыми. Теперь он поступит в институт на заочное. Что за испытатель машин без образования, это не баранку обыкновенную крутить. Была у нас мечта недоступная — цветной телевизор. Повезло, взяли в кредит без предварительного взноса. Он смотрел свои любимые авторалли…

Мы были бы счастливы, если бы не один наш разговор…

— Ты всегда меня учила, — начал он этот разговор, — читай, думай. Вот я и думаю. Мои ребята вернулись из армии. Их не узнать. Они там такое видели, пережили, что готовы убивать всех подряд. У нас с тобой интересно получается: живем в одном доме, ты — на светлой стороны, а я — на темной. Ты пишешь очерки о славных тружениках, тебе вручают почетные грамоты и цветы. Ты заходишь в жизнь с парадного входа, а я с самого нижнего этажа, с подвала…

— Сын, жизнь бывает жестокой, но в ней, как в природе, мрак сменяется светом. Мы победили страшного врага, немыслимого — фашизм. Ты вообразить себе не можешь, что такое был последний день войны! Люди вышли на улицы: плакали, обнимались, целовались, пели, танцевали. Они верили, что все зло исчезнет с земли, все станут добрыми, честными, светлыми… После моря крови, слез… Я это видела девочкой, не могу забыть…

— Честные и светлые в психушках сидели. Их по пальцам можно пересчитать. Ты что, мама, на самом деле верила, что Сахаров — предатель, сумасшедший? А Высоцкий умер, потому что пил… А не от тоски, от беспомощности, что эту китайскую кремлевскую стену не пробить, не взорвать? От этой безысходности можно сойти с ума. Человеческий мозг ее не выдерживает. А ты как с другой планеты на землю спустилась. Сколько можно о войне?! За сорок с лишним лет пора бы что-нибудь другое сделать и восхищаться…

Был бы с ним рядом отец… Мужчина…

…За стеной раздался бой часов, я насчитала одиннадцать ударов… Где сын? Наш уговор — если он задерживается позже десяти, звонить — выполнялся неукоснительно. Двенадцать… Я металась из комнаты на балкон, с балкона — в комнату. Проверяла: работает ли телефон, исправен ли дверной звонок?

Звонок раздался… Открываю дверь.

— Мама, быстро таксисту два рубля, — с этими словами он вошел в дом, с разбитым багрово-синим лицом, с распухшими руками.

Отдал таксисту деньги. Не опустился, а осел, как непосильный для самого себя мешок, в кресло:

— Завтра приду на работу, получу оружие и перестреляю всю эту сволочь! Последнюю пулю оставлю себе!

Что случилось? Что произошло?

Побыл у приятеля, шел домой. Остановился на мосту — покурить, полюбоваться ночью, звездами (это я в детстве научила его смотреть на звезды в воде — мир в звездах, сын!). Проехала милицейская машина — хорошо, что мимо. Нет, развернулась и назад, к нему. Подбежали два милиционера:

— Ты чего тут стоишь?

— Курю.

— Иди в машину.

— На каком основании?

Они показали ему „основания“ — вывернули руки били по лицу, по голове, затолкали в машину, там топтали сапогами… По оперированной почке… Привезли в отделение милиции. Дежурил пожилой майор, мелькнула надежда: этот разберется, позвонит в инкассацию или домой. Услышал команду:

— В камеру!

В двенадцать часов вывели и приказали подписать одну бумагу, что в пьяном виде мешал отдыху трудящихся, а вторую, что все вещи ему возвращены.

— Я не был пьяным и никому не мешал, — еще пробовал оно что-то доказывать. — Кроме документов, которые вы мне вернули, в паспорте лежали деньги… Сорок рублей, четыре десятки…

— Посиди еще час в камере, подумай…

Через час он поставил свою подпись под обеими бумагами.

— Мама, но ты мне веришь — я не трус. Я подписал эти бумажки, чтобы вырваться оттуда. Мы ничего с тобой не докажем. Они защищены мундиром, а мы перед ними беззащитны. — И повторил: — Завтра приду на работу, получу оружие и перестреляю эту сволочь! Последнюю пулю оставлю себе. Я не смогу жить после этого унижения! Ты прости меня, мама, но я не смогу.

Всю ночь я стояла перед ним на коленях, умоляла. Он молчал.

До сих пор жалею, что не дала сыну выспаться в ту последнюю его ночь на земле…

Утром улыбнулся мне сквозь разбитое лицо:

— Хорошо, мама, не волнуйся. Я, наверное, и не смогу стрелять в людей…

Как я могла отпустить его?! Не кинулась следом, зная, что через час в его руках будет пистолет? Я ведь думала, что стреляют только на войне… Что война давно кончилась…

Он не вернулся… Ни ночью в половине второго, ни в два часа… Никогда.

В пять утра я добилась ответа:

— Несчастный случай… С оружием…

— Он жив?

— Нет…

В восемь утра я была в инкассации. Меня обступили со всех сторон:

— Мы спросили, кто его так разделал? Он махнул рукой: мужские дела… Подумали, может, из-за девчонки какой… Если бы знали… Он был очень хорошим парнем… Можно сказать — большой ребенок…

Спасибо, люди!

В девять утра я была у начальника городской милиции. Тот день я помню по часам, по минутам. Мозг работал точно и ясно. Я бежала по следу, как собака-ищейка, за убийцей… За теми, кто убил его до того, как он зашел в раздевалку и выстрелил себе в висок. Кто он? Кто они?

Начальник милиции прочел мое заявление:

— А может, у него и не было сорока рублей. А вы милицию обвиняете…

Я закричала, впервые за всю ту невыносимую ночь, за осиротившее меня утро:

— Вы больше ничего не прочли в моем заявлении?! У меня сына убили!!

…Через несколько лет дело прекратили „за отсутствием состава преступления“. Мой сын был прав: эту стену не прошибешь. Я искала убийц… Кто он? Кто они? Уничтожались документы, отказывались от своих первых показаний запуганные милицией свидетели… Менялись лишь следователи… Я искала убийцу… Боялась сойти с ума от этих слов, сожалений, упреков: что же он, как ребенок, подумаешь, стукнули в милиции… Из-за этого стреляться? Да, мы все так живем… Псих…

Да, на войне стреляют в других… И очень редко в себя. На войне у людей другая психика, иначе не выжить, не уцелеть… Я не вернулась с войны… Мы все не вернулись с войны… И я стала гордиться тем, что он не захотел так жить… Фамилию мою не называйте. Назовете, мне будет снова страшно выйти на улицу. Не верю, что мы живем в новом мире…»