Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста - Поль де Ман

Конечно, не стоит ожидать в такой книге, как открыто названная памфлетом и предназначенная к осуждению или превознесению «Генеалогия», встречи с той же самой стратегией оценки, что и в умозрительных трактатах, одним из которых, помимо всего прочего, должна была стать поздняя книга (или книги) Ницше. Но по особому вопросу (об онтологическом авторитете действий) умозрительные высказывания должны бы, по крайней мере, гласить то же, что и эмфатические, убеждающие. Следует поэтому согласовать девиз «Tun ist alles» с таким вот отрывком: «„Дух", нечто, что думает... здесь, во-первых, изобретен акт, которого на самом деле не бывает,— „мышление", и во-вторых, придуман субъект — субстрат, являющийся источником каждого из актов этого мышления и только их: это значит, что как действие, так и деятель выдуманы [sowhol das Тип, als der Tater sind Jingieri] »[128]. Для нас важна параллель, симметрия выдуманного действия [fingiertes Tun] и вымышленных истин [fingierte Wahrheiten], упоминавшихся в ранее обсуждавшемся отрывке о принципе тождества: «Логика имеет значение (как и геометрия, и арифметика) лишь по отношению к вымышленным истинам»[129]: здесь, в параграфе 516, истина противопоставлена действию, как вымысел—действительности. В последнем случае (параграф 477), в свою очередь, опровергнута концепция, противопоставляющая «действительность» действия иллюзии знания. Перформативный язык не менее констативного амбивалентен в своей референциальной функции.

Можно возразить, что в том отрывке (параграф 477), который мы теперь обсуждаем, выражается сомнение не в реальности действия вообще, но в реальности своеобразного действия мышления, и добавить, что деконструируется связь между действием и осуществляющим его субъектом (принцип интенциональности), а не действие как таковое. Но Ницше не рассматривает различие между, с одной стороны, речевыми (или мыслительными) актами и, с другой стороны, невербальными актами. Он заинтересован различием между речевыми актами и другими вербальными функциями, которые не были бы перформативами (например, познание). Невербальные акты, если возможно представить себе нечто подобное, ему никоим образом не интересны, поскольку ни одно действие невозможно отделить от попытки понимания, от истолкования, неизменно сопровождающего и опровергающего его. Вымышленные истины, которые, как показано, были действиями, всегда стремятся «пони- мать действительный мир... сделать его для нас более доступным формулировке и вычислению [berechenbar machen]...», а в последнем отрывке мышление также описывается как «искусственное приспособление в целях большей понятности [eine kiinstliche Zurechtmachtung zum Zweck der Verstandlichung]» (KGW, 8 (2): 296, 11. 8-9, курсив мой; Ницше Ф. Воля к власти. С. 221). Даже в «Генеалогии» чистое действие, про которое говорится, что оно—это все, воспринимается как вербальное: его парадигма — наименование, и деконструкция его генезиса лучше всего осуществляется посредством этимологии.

А что касается интенциональной связи между действием и субъектом, она была мишенью значительного количества поздних текстов, не говоря уже о нескольких ранних, восходящих, по крайней мере, к «Рождению трагедии». В посмертно опубликованных текстах она часто передается риторической деконструкцией металепсиса причины и действия; хорошо известный отрывок о феноменализме сознания — тому пример[130].

Этот момент деконструктивного процесса несомненно все еще присутствует во фрагменте, который мы рассматриваем: он, не говоря уже о всем прочем, озаглавлен «О психологии и эпистемологии»[131], и в нем Ницше опровергает предположение о «непосредственной причинной связи между мыслями», считая его следствием «наигрубейшего и в высшей степени неуклюжего наблюдения»[132]. Нет ничего нового в таких высказываниях; особое значение отрывку придает то, что вымысел «субъекта-субстрата» действия открыто назван вторичным, по сравнению с первичным вымыслом самого действия («во-первых, изобретен акт, который на самом деле не бывает... и во-вторых, придуман субъект — субстрат, являющийся источником каждого из актов...»). Ошибочный авторитет субъекта воспринимается как само собой разумеющийся; это — еще одна атака на фундаментальное понятие «действия». Отсюда — очевидное противоречие между этим текстом и тем, который посвящен феноменализму сознания и на который мы ссылались ранее (параграф 479). Если в позднейшем фрагменте понятиям «внутреннего» пространства или времени более или менее определенно приписан статус обмана, то параграф 477 открывается утверждением: «Я утверждаю феноменальность также и внутреннего мира...», но из того, что идет сразу вслед за ним («...все, что является в нашем сознании, с самого начала во всех подробностях прилажено, упрощено, схематизировано, истолковано... и, быть может, есть только наше воображение»)[133], становится ясным, что «феноменальность» теперь используется уже не как подлежащий деконструкции авторитетный термин, но всего лишь как имя метафизического понятия, ошибочность которого известна заранее. Параграф 477 считает само собой разумеющейся деконструкцию феноменализма сознания и субъекта, произведенную в параграфе 479, и движется к следующей цели, к «denken» как акту. Если бы заметки Ницше пришлось преобразовывать в логическую последовательность (такое предположение само по себе кошмарно и абсурдно), фрагмент 477 старой классификации должен был бы идти после фрагмента 479.

Деконструкция мышления как действия также имеет другую риторическую структуру, отличающуюся от деконструкции сознания: она основана не на металепсисе, но на синекдохе: «„Мышление", как его представляют [ansetzen] теоретики познания, не имеет места вовсе; это — совершенно произвольная фикция, достигаемая выделением одного элемента из процесса и исключением всех остальных, искусственное приспособление в целях большей понятности»[134]. Субъект оказывается результатом необоснованного обращения причины и действия, иллюзия мышления как действия — результат равно незаконной тотализации от части к целому.

Нас здесь интересует не столько риторическая структура фигур, сколько результат их анализа: текст о принципе тождества, даже лишая речевой акт эпистемологического авторитета и показывая неспособность осуществить этот самый акт, утверждал, что речевой акт — это лингвистическая модель. Но позднейший текст, в свою очередь, лишает нас даже этой двусмысленной уверенности, подвергая сомнению не только то, что язык может действовать правильно, но и то, что его вообще можно называть действием. Первый отрывок (параграф 516) о тождестве показывал, что констативный язык — это на самом деле перформативный язык, но второй отрывок (параграф 477) убеждает, что возможность языка исполнять что-либо так же вымышлена, как возможность языка утверждать. Поскольку анализ проводится на материале отрывков, представляющих деконструктивную процедуру Ницше в наивысшей стадии ее развития, отсюда можно было бы сделать вывод, что в творчестве Ницше критику метафизики следует описывать как деконструкцию иллюзии возможности заменить язык истины (episteme) языком убеждения (doxa). То, что, как представляется, утверждает приоритет «setzen» над «егкеппеп», языка как действия над языком как истиной, никак не может попасть в свою мишень. То недолет, то перелет, и вот обнаруживается, что цель, которая считалась давно уничтоженной, просто замещена. Прежняя слава episteme едва ли останется нетронутой, но она и определенно не уничтожена. Различение перформативного и констативного языка (которое предвосхищает Ницше) — неразрешимая проблема; деконструкция, приводящая от одной модели к другой, необратима, но всегда незавершена, как бы часто она ни повторялась.

Этот вывод возвращает нас к курсу риторики, прочтенному за пятнадцать лет до написания посмертно опубликованных фрагментов. Курс открывается практически важным различением риторики как системы тропов и риторики, рассматривающей мастерство убеждения [Beredsamkeit]. Ницше проницательно отбрасывает популярное значение риторики как красноречия и вместо него занимается сложной и философски увлекательной эпистемологией тропов. В действительности, их различие не рассматривается, но эмпирически извлекается из истории риторики. Превознесение фигуры за счет убеждения — типично постромантическое действие, и зависимость Ницше от предшественников по традиции немецкого романтизма, начиная с Фридриха Шлегеля, достаточно полно документирована[135]. Вопрос, однако, вечен, и он совпадает со значением самого термина «риторика». В рамках педагогической модели тривиума место, равно как и достоинство, риторики всегда амбивалентно: с одной стороны, например в творчестве Платона, а затем снова и снова в решающие моменты истории философии (Ницше — еще один тому пример) риторика становится основанием для самых серьезных диалектических умозрений из всех, которые только можно себе представить; с другой стороны, в учебниках, претерпевших мало изменений со времен Квинтилиана, она предстает раболепной и не вполне честной служанкой мошеннической грамматики ораторского искусства; сам Ницше начинает свой курс с указания на это несоответствие и подтверждает его существование, приводя примеры, заимствованные у Платона и из других мест[136]. Пропасть между этими двумя функциями столь широка, что через нее почти невозможно построить мост. И все же два модуса встречаются рука об руку там, где менее всего ожидаешь этого. Философское проникновение Ницше в ораторское искусство находит свое впечатляющее подтверждение в жесткости его эпистемологии, и все же, как хорошо известно каждому читателю «Рождения трагедии», «Генеалогии морали» или речей неудержимого оратора Заратустры, едва ли существует хотя бы один трюк ораторского искусства, который Ницше не использовал бы в полной мере. В некотором смысле он приобретает право на эту непоследовательность значительным трудом деконструкции, созидающим большую часть его аналитических работ. Ведь кажется, будто эта деконструкция вновь приводит к утверждению активной перформативной функции языка и реабилитирует убеждение, оказывающееся окончательным итогом деконструкции фигуральной речи. Такой вывод позволил бы со спокойной совестью делать все что угодно со словами, раз уж мы знаем, что полностью осведомленное о сбивающей с толку силе тропов строгое мышление нажимает на тайные пружины. Но если оказывается, что это самое мышление даже не знает, делает оно что-либо или нет, тогда есть серьезные основания для подозрения, что оно не знает, что делает. Последнюю догадку Ницше вполне возможно отнести к самой риторике, открывая, что то, что зовется «риторикой», именно и есть разрыв, обнаруженный при изучении философской и педагогической истории термина. Когда риторику считают убеждением, она оказывается исполнением (performance), но, когда ее рассматривают как систему тропов, она деконструирует собственное исполнение. Риторика—это текст, поскольку она допускает две взаимно несопоставимые саморазрушительные точки зрения и потому помещает непреодолимое препятствие на пути всякого прочтения или понимания. Апория перфЬрмативного и конста- тивного языка — просто версия апории тропа и убеждения, которая как производит, так и парализует риторику и таким образом придает ей видимость истории.