Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста - Поль де Ман

Кажется, что Ницше идет еще дальше, заключая: «... [Закон противоречия] содержит в себе, следовательно [курсив мой], не критерий истины^ но императив о том, что должно считаться истинным». Кажется, это заключение бесповоротно. Как сказано в начале отрывка (в форме тезиса), неспособность противоречить — устанавливать в одно и то же время «А есть и не есть А» — это не необходимость, но неспособность, «ein Nicht-vermogen». То, что не удалось сделать, может снова стать осуществимым только в модусе принуждения; перформативный коррелят «я не могу» — это «я [или ты] должен». Язык тождества и логики утверждает себя в повелительном наклонении и таким образом признает свою собственную деятельность полагания сущих. Логика состоит из полагающих речевых актов. Как таковая, она приобретает временное измерение, полагая будущим то, что еще невозможно сделать в настоящем: «setzen» — это «voraussetzen», язык полагания неизбежно гипотетичен[124]. Но это гипотетическое «voraussetzen» пребывает в заблуждении, поскольку оно представляет пред-положительное высказывание установленным, доступным уже сегодня знанием. Можно деконструировать доверие к логике, показав, что ее основывающиеся на непротиворечии истины — «вымышленные истины». Но при этом обращается вспять и временной порядок: теперь оказывается, что проецируемое на будущее проспективное утверждение на самом деле было определено ранее существовавшими предположениями, будущая истина на самом деле была прошлым заблуждением. Все «voraussetzen» — это «Nachkonstruktion» (также, как А логики — это «eine Nachkonstruktion des Dinges»). Деконструкция метафоры знания, превращающая ее в метонимию ощущения,— поверхностное проявление глубинной деконструкции, открывающей металептическое превращение друг в друга категорий предшествующего и последующего, «перед» и «после». Обнаруживается, что «истина» тождества, которую нужно установить в будущем, наступающем после того, как она сформулирована, всегда уже существовала в прошлом своего ошибочного «полагания».

Но означает ли это, что теперь, узнав об ошибочности принципа противоречия и, соответственно, о том, что всякий язык — это речевой акт, который следует осуществлять в форме императива, мы можем оставаться спокойными (хотя никоим образом и не чувствуя себя в безопасности)? Иначе говоря, можем ли мы раз и навсегда освободиться от ограничений принципа тождества, утверждая и отвергая одну и ту же пропозицию в одно и то же время? Правда ли, что язык — это акт, «sollen» или «Тип», и зная теперь, что больше нет никакой иллюзии знания, но лишь вымышленные истины, можем ли мы заменить знание употреблением (performance)? Похоже, текст без малейших сомнений утверждает это: его акт состоит в том, чтобы отрицать способность вещей быть одними и теми же. Но при этом он не делает того, к чему его призывает его же собственное заглавие. Текст не утверждает и отрицает тождество в одно и то же время, он отрицает утверждение[125]. И это вовсе не то же самое, что одновременное утверждение и отрицание тождества. Текст деконструирует авторитет принципа противоречия, показывая, что этот принцип — акт, но когда он совершает этот акт, ему не удается осуществить акт, которому текст обязан своим статусом акта.

Увидеть непоследовательность можно, следя за игрой одного и того же глагола-корня «setzen» в следующем предложении: «Положим [gesetzt], что совсем не существует себе-са- мому-тождественного А, как ему предполагает [vorausgesetzt] каждое суждение логики (а также и математики); тогда А было бы уже чем-то иллюзорным, и логика имела бы своим предположением [Voraussetzung] чисто кажущийся мир». Деконструкция логической и математической истины основана на том, что это знание — не основное, но зависимое от первичного акта полагания [Voraussetzen]. Этот первичный акт сам по себе становится мишенью и результатом деконструкции. Но заключение, которое должно бы, кажется, последовать отсюда, а именно утверждение, что принцип противоречия должен быть отброшен, в свою очередь, формулируется в модусе полагания: «Gesetzt, es gabe ein solches Sich-selbst-identisches A gar nicht» Эта терминология исключительно точна, ибо мы видим, что отрицательное предложение (нет такого А, которое было бы равно А) становится не знанием (оно не доказано), но просто возможностью, подозрением — а всякое гипотетическое знание полагается. И все же ни одному «setzen» не стоит доверять, поскольку им не подвластна эпистемологическая строгость их собственной риторики, и это недоверие распространяется на отрицание принципа тождества. Задача доказательства бесконечно перекладывается с одного несопоставимого предложения на другое, с А=А на А скорее равно, чем не равно А, а с него на А не может быть равно А и т. д. Это осложнение характерно для всякого деконструктивного дискурса: деконструкция неизбежно устанавливает ошибочность референции в референциальном модусе. От этого осложнения не избавиться, ведь текст также устанавливает, что мы не можем заниматься или не заниматься деконструкцией по собственному желанию. Она встречается всегда, когда используется язык, а это использование вынужденное, или, как выражается Ницше, это — императив. Более того, обращение от отрицания к утверждению, скрыто подразумеваемое в де- конструктивном дискурсе, никогда не приходит к симметричному отражению того, что отрицает. В обсуждаемом предложении, например, утверждение, что язык — это акт (симметричное отражение отрицательного утверждения, что это — не обоснованное принципом тождества знание), нельзя считать окончательным выводом: термин «gesetzt» функционирует как маркер, подрывающий авторитет такого заключения. Но отсюда не следует, что, если язык нельзя назвать актом, он должен быть знанием. Негативный выпад деконструкции не отражен; по прочтении Ницше (а на самом деле по прочтении любого «текста») нам приходится оставить надежду на умиротворенное «знание». Не можем мы и рассчитывать на то, что «сделаем» что-нибудь, в особенности на то, что очистим наш словарь от всех «знать» и «делать», а вместе с тем и от их скрытого противоречия.

Чтобы не вознамериться вычитывать из этого отрывка необратимость перехода от констативной концепции языка к пер- формативной, рассмотрим несколько других высказываний, приблизительно того же времени, в которых возможность «действия» деконструируется так же открыто, как здесь высказывается сомнение в принципе тождества, этом основании знания. Дело явно не в этом: кажется, что во многих текстах, в отличие от посмертных фрагментов, прямо предназначенных для публикации, активные формы языка постоянно оцениваются выше, чем пассивные или просто реактивные; хороший тому пример — «Генеалогия морали». Активные и пассивные (или реактивные) модусы соотнесены с ценностями высокого и низкого или — открыто провокационно — с ценностями господина и раба, аристократии и плебса, исключительности и вульгарности. Отрывки из «Генеалогии», посвященные ressentiment, хорошо известны: ressentiment — это состояние сознания «таких существ, которые не способны к действительной реакции, выразившейся бы в поступке...»; «Мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать,— ее акция в корне является реакцией. Обратное явление имеет место при аристократическом способе оценки»[126]. И чуть дальше в той же самой работе в связи с обсуждением причинности, заставляющем вспомнить много подобных же аргументов из посмертно опубликованных фрагментов, гипостазирование действия как горизонта всякого бытия, по видимости, утверждается без всяких сомнений: «Не существует никакого „бытия", скрытого за поступком, действованием, становлением; „деятель" просто присочинен к действию — действие есть все» [«es gibt kein „Sein" hinter dem Tun, Wirken, Werden; „der Tater" ist zum Tun bloss hinzugedichtet — das Tun ist alles»][127]. Использование термина «hinzugedichtet» (прибавлен в результате поэтического изобретения) , равно как и контекст, указывают на то, что действие здесь рассматривается в тесной связи с лингвистическими актами письма, чтения и истолкования, а не в рамках полярности, противопоставляющей язык как речь или как письмо действию.

Конечно, не стоит ожидать в такой книге, как открыто названная памфлетом и предназначенная к осуждению или превознесению «Генеалогия», встречи с той же самой стратегией оценки, что и в умозрительных трактатах, одним из которых, помимо всего прочего, должна была стать поздняя книга (или книги) Ницше. Но по особому вопросу (об онтологическом авторитете действий) умозрительные высказывания должны бы, по крайней мере, гласить то же, что и эмфатические, убеждающие. Следует поэтому согласовать девиз «Tun ist alles» с таким вот отрывком: «„Дух", нечто, что думает... здесь, во-первых, изобретен акт, которого на самом деле не бывает,— „мышление", и во-вторых, придуман субъект — субстрат, являющийся источником каждого из актов этого мышления и только их: это значит, что как действие, так и деятель выдуманы [sowhol das Тип, als der Tater sind Jingieri] »[128]. Для нас важна параллель, симметрия выдуманного действия [fingiertes Tun] и вымышленных истин [fingierte Wahrheiten], упоминавшихся в ранее обсуждавшемся отрывке о принципе тождества: «Логика имеет значение (как и геометрия, и арифметика) лишь по отношению к вымышленным истинам»[129]: здесь, в параграфе 516, истина противопоставлена действию, как вымысел—действительности. В последнем случае (параграф 477), в свою очередь, опровергнута концепция, противопоставляющая «действительность» действия иллюзии знания. Перформативный язык не менее констативного амбивалентен в своей референциальной функции.