Блуждающая реальность - Филип Киндред Дик

Интервью у меня брали с восьми утра до половины четвертого следующего утра, а я, как всегда, говорил то, о чем еще не раз придется пожалеть. Это была лучшая неделя в моей жизни. Очевидно, там, в Меце, я впервые был по-настоящему счастлив – не из-за славы, а потому, что вокруг было столько веселого оживления. Французы бурно обсуждают даже меню; заказывая ужин, спорят так, как в Беркли о политике не спорили. Чтобы решить, по какой улице идти, требуется десять французов: они вопят, бурно жестикулируют, а потом разбегаются в разные стороны. Как и мы со Спинрадом, французы в любой ситуации видят самые невероятные возможности – должно быть, поэтому я у них так популярен. Возьмите множество возможностей – мы с французами непременно выберем самую безумную. Странно было смотреть на людей, для которых истерика – общепринятый культурный феномен, которые не могут ни принять решение, ни выполнить какое-нибудь действие, не сопроводив это драмой. Я такой же: меня парализует собственное воображение. Спущенная шина для меня – это

а) конец света;

б) верный знак, что где-то здесь прячутся монстры (почему, я уже забыл).

Вот за что я люблю фантастику. И читать, и писать. Писатель-фантаст видит не просто возможности, а самые безумные возможности. Это не просто: «Что, если…» Это: «Бог ты мой! А что, если…» – с выпученными глазами и дрожью в голосе. Мы всегда готовы встретить марсиан. Спокойным здесь остается только мистер Спок. Вот почему Спок сделался для нас культовым божеством: он успокаивает нашу привычную истерию.

КИРК (в страшном волнении): Спок, «Энтерпрайз» вот-вот взорвется!

СПОК (спокойно): Капитан, ответ отрицательный; это лишь неисправность предохранителя.

Спок всегда прав, даже когда ошибается. По тону голоса, по сверхъестественной рассудительности мы понимаем, что это не человек, подобный нам, – это бог. Так говорят боги; каждый из нас инстинктивно это чувствует. Вот почему Леонарда Нимоя приглашают на телевидение вести псевдонаучные передачи. Слышишь голос Нимоя – веришь всему. Пусть телевизионщики хоть ищут потерянную пуговицу на кладбище слонов – Нимой успокоит все наши сомнения и опасения. Хотел бы я такого психотерапевта: вбегал бы к нему, полный своих обычных истерических страхов, а он бы развеивал их парой слов.

ФИЛ (истерично): Леонард, небо падает на землю!

НИМОЙ (спокойно): Фил, ответ отрицательный; это лишь неисправность предохранителя.

Мне сразу становится легче, давление падает, и я возвращаюсь к роману, который должен был сдать еще три года назад.

Читая рассказы, включенные в этот сборник, не забывайте вот о чем: большинство из них написаны в годы, когда научная фантастика в глазах всей Америки ценилась чрезвычайно низко – можно сказать, практически не существовала. Ничего смешного: писателей-фантастов презирали, и это очень портило нам жизнь. Даже в Беркли – или в Беркли особенно – тебя спрашивали: «Ну а что-то серьезное вы пишете?» У нас не было денег; фантастику почти никто не издавал (а регулярно издавало только одно издательство, Ace Books; над нами жестоко смеялись, нас гнали и презирали. Стать писателем-фантастом – значило поставить на себе крест: писатели других жанров, не говоря уж о людях всех прочих профессий, даже представить себе не могли, чтобы кто-то в здравом уме занялся таким делом. Единственный писатель-нефантаст, обошедшийся со мной вежливо, был Херберт Голд, с которым я познакомился на литературном вечере в Сан-Франциско. Он дал мне автограф на регистрационной карточке и подписал: «Коллеге Филипу К. Дику». Карточку я хранил, пока чернила не выцвели до полной неразличимости, и до сих пор я благодарен ему за милосердие. (Да, вежливо обойтись с писателем-фантастом – это был акт милосердия.) Чтобы получить авторский экземпляр моего первого романа «Солнечная лотерея», пришлось специально заказывать его в City Lights Bookstore[69] в Сан-Франциско, специализировавшейся на всяком странном. Так что, когда в 1977 году в Меце мне жал руку мэр на официальном приеме, я вспоминал опыт пятидесятых годов, когда мы с Клео жили на девяносто долларов в месяц, питались в буквальном смысле собачьей едой, не могли даже выплатить штраф за просроченную библиотечную книгу, и журналы я читал в библиотеке, потому что не мог их купить. Думаю, вам стоит это знать – особенно если вам, скажем, чуть за двадцать, денег нет и временами накатывает отчаяние, – неважно, фантаст вы или нет. Да, вам есть чего бояться, и часто этот страх оправдан. В Америке есть голодающие – даже сейчас. Мои финансовые испытания в пятидесятых не закончились; не далее как несколько лет назад, в середине семидесятых, мне нечем было платить за квартиру, я не мог себе позволить ни машину, ни телефон, не мог отвести сына к врачу. В тот месяц, когда Кристофер и его мать от меня ушли, я заработал девять долларов – и было это всего три года назад. Выжил я только благодаря доброте своего агента Скотта Мередита: он мне одалживал, когда приходилось совсем туго. В 1971 году я буквально ходил по друзьям и просил чего-нибудь поесть. Но, послушайте, я не жалости прошу: я пытаюсь сказать, что ваш кризис, ваше испытание, если вы сейчас через него проходите, не будут длиться вечно. Знайте: мужество, сообразительность и просто жажда жизни помогут вам выжить. Я видел, как полуграмотные уличные девчонки выживают среди таких ужасов, что и не описать. Видел лица людей, у которых мозги выжжены наркотой и соображения осталось ровно настолько, чтобы понимать, что с ними стряслось; видел их неуклюжие попытки выдержать то, что выдержать нельзя. Помните строчку из стихотворения Гейне «Атлант»: «То, что я выношу, невыносимо». И следующую: «Готово разорваться сердце!» Но все же это не единственная константа жизни – и не единственная тема для прозы, моей или чьей-либо еще, исключая, может быть, французских экзистенциалистов. Кабир[70], суфийский поэт XV века, писал: «Лживо то, что ты не прожил!» Так проживите – пройдите это испытание до конца. Только тогда, не в середине, вы сможете его понять.

Если у меня когда-нибудь найдется время на анализ того гнева, что кипит внутри и находит себе столько разнообразных сублимаций, быть может, я обнаружу, что негодую, когда вижу бессмыслицу. Беспорядок, сила энтропии – то, что нельзя понять; а что непонятно, в том не может быть, по крайней мере для меня, никакой искупительной ценности. Все мои писания вкупе – не что иное, как попытка взять жизнь, все, что я в ней видел и что делал сам, и переработать во что-то осмысленное. Не уверен, что у меня получается. Прежде