Начало Века Разума. История европейской цивилизации во времена Шекспира, Бэкона, Монтеня, Рембрандта, Галилея и Декарта: 1558—1648 гг. - Уильям Джеймс Дюрант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было лицо, с которого стартовали тысячи кораблей,
И сжечь башни Илиума без верха?
Милая Елена, сделай меня бессмертным с помощью поцелуя....
О, ты прекраснее вечернего воздуха!
Одетая в красоту тысячи звезд...
Финальная сцена передана с огромной силой: отчаянный призыв к Богу о милосердии, о том, чтобы хотя бы отсрочить проклятие - "Пусть Фаустус проживет в аду тысячу лет, сто тысяч, и наконец будет спасен!" - и исчезновение Фаустуса в полночь, в ярости сталкивающихся, слепящих туч. Хор поет эпитафию ему и Марлоу:
Срежьте ветку, которая могла бы вырасти полностью прямой,
И горит лавровый лист Аполлона.
В этих пьесах Марлоу мог очистить свои собственные страсти к знаниям, красоте и власти; катарсис, или очищающий эффект, который Аристотель приписывал трагической драме, мог лучше очистить автора, чем зрителя. В "Мальтийском еврее" (1589?) воля к власти принимает промежуточную форму жадности к богатству и защищает себя в прологе, произносимом "Макиавелем":
Я вызываю восхищение у тех, кто меня больше всего ненавидит.
Хотя некоторые открыто [публично] выступают против моих книг,
И все же они будут читать меня и тем самым достигнут
В кресло Питера; и когда меня выгнали,
Отравлены моими последователями.
Я считаю религию всего лишь детской игрушкой,
И, конечно, нет греха, кроме невежества.
Ростовщик Барабас - снова олицетворение одного качества, жадность, доведенная до ненависти ко всем, кто мешает ему наживаться, неприятная карикатура, искупаемая величественными пороками.
Во Флоренции я научился целовать руку,
Поднимаю плечи, когда меня называют собакой,
И пригнуться так же низко, как любой босоногий монах,
В надежде увидеть их голодными в стойле.58
Рассматривая свои драгоценности, он приходит в восторг от их "безграничного богатства в маленькой комнате".59 Когда дочь возвращает ему потерянные мешки с деньгами, он восклицает, в смятении чувств предвосхищая Шейлока: "О моя девочка, мое золото, моя удача, мое счастье!"60 В этой пьесе есть сила, почти ярость, жгучесть эпитетов и сила фразы, которые то и дело приводят Марлоу на самую грань Шекспира.
Еще ближе он подошел в "Эдуарде 11" (1592). Молодой король, только что коронованный, посылает за своим "греческим другом" Гавестоном и осыпает его поцелуями, должностями и богатствами; пренебрегшие им вельможи восстают и свергают Эдуарда, который, доведенный до философствования, обращается к своим оставшимся товарищам:
Иди сюда, Спенсер, иди сюда, Болдок, садись рядом со мной;
Испытайте эту философию на практике.
Что в наших знаменитых питомниках искусств
Ты сосал у Платона и Аристотеля.
От этой хорошо выстроенной драмы, этой поэзии чуткости, воображения и силы, этих характеров, четко и последовательно прорисованных, этого короля , замешанного на педерастии и гордыне и все же простительного в своей юной простоте и изяществе, был всего лишь шаг до шекспировского "Ричарда II", который последовал за ним через год.
Чего бы добился этот двадцатисемилетний драматург, если бы повзрослел? В этом возрасте Шекспир писал такие пустяки, как "Потерянный труд любви", "Два джентльмена из Вероны" и "Комедия ошибок". В "Мальтийском еврее" Марлоу учился делать так, чтобы каждая сцена развивала стройный сюжет; в "Эдуарде II" он учился воспринимать характер как нечто большее, чем просто олицетворение одного качества. Через год или два он мог бы очистить свои пьесы от напыщенности и мелодрамы; он мог бы подняться до более широкой философии, более глубокого сочувствия к мифам и слабостям человечества. Его искажающим недостатком было отсутствие юмора; в его пьесах нет искреннего смеха, а случайная комедия не выполняет, как у Шекспира, своей функции в трагедии - ослаблять напряжение слушателя перед тем, как поднять его до большей трагической напряженности. Он мог оценить физическую красоту женщин, но не их нежность, заботу и грацию; в его пьесах нет ярких женских характеров, даже в неоконченной "Дидо, царице Карфагена".
Остается только поэзия. Иногда оратор одолевал поэта, и декламация кричала "великую и громогласную речь".61 Но во многих сценах ясный стих перетекает в такую яркую образность или мелодию речи, что можно принять эти строки за шекспировский поток фантазии. У Марлоу чистый стих зарекомендовал себя как подходящее средство английской драмы, иногда монотонное, но обычно разнообразное по ритму и достигающее кажущейся естественной непрерывности.
Его собственная "трагическая история" теперь была внезапно закрыта. 30 мая 1593 года три правительственных шпиона, Инграм Фризер, Николас Скерс и Роберт Поули, присоединились к поэту - возможно, он все еще был шпионом - за ужином в доме или таверне в Дептфорде, в нескольких милях от Лондона. Согласно отчету Уильяма Дэнби, коронера, Фризер и Марлоу "произносили друг другу разные злобные слова по той причине, что не могли... договориться об оплате" за ужин. Марлоу выхватил кинжал с пояса Фризера и ударил его им, нанеся несколько поверхностных порезов. Фризер схватил руку Марлоу, повернул оружие к нему и "нанес указанному Кристоферу смертельную рану над правым глазом глубиной в два дюйма... от которой вышеупомянутый Кристофер Морли тут же скончался"; лезвие достигло мозга. Арестованный Фризер заявил о самообороне, и через месяц его освободили. Марлоу был похоронен 1 июня в неизвестной ныне могиле.62 Ему было двадцать девять лет.
Кроме "Дидо", он оставил два фрагмента высокого качества. Геро и Леандр" - романтическая версия в героических куплетах истории, рассказанной Мусеем в V веке, о юноше, который переплыл Геллеспонт, чтобы сохранить свидание. "Страстный пастух своей любви" - одна из величайших елизаветинских лирических песен . Шекспир выразил признательность Марлоу, вложив фрагменты этой поэмы в уста сэра Хью Эванса в "Виндзорских веселых женах" (III, i), а также нежной ссылкой в "Как вам это понравится" (III, v):
Мертвый пастух, теперь я нахожу твою пилу силы,
"Кто когда-либо любил не с первого взгляда?"
Это 76-я строка из "Геро и Леандра".
Достижение Марлоу было огромным в свой краткий миг. Он превратил чистый стих в гибкую и мощную речь. Он спас елизаветинскую сцену от классицистов и пуритан. Он придал драме идей и английской истории их определенные формы. Он оставил свой след в "Венецианском купце", в "Ричарде II", в любовной поэзии и в склонности к величественной риторике Шекспира. Благодаря Марлоу, Киду, Лоджу, Грину и Пилю путь был открыт; форма, структура, стиль и материал елизаветинской драмы были подготовлены. Шекспир не был чудом, он был исполнением.
I. В недостаточно проверенной истории говорится, что, когда раненому Сиднею предложили бутылку воды,
