Суть дела - Грэм Грин

– Будьте другом, задержите его на минутку, а потом пусть шпарит сюда.

Как ни старался Уилсон, жаргонные словечки звучали в его устах неестественно. Он сложил телеграмму и сунул ее вместо закладки в шифровальный справочник; потом спрятал книгу в сейф и закрыл дверцу. Он налил себе стакан воды и выглянул в окно: повязав голову яркими платками, мимо под цветными зонтиками шли черные женщины. Их просторные платья из бумажной ткани спадали до самых щиколоток; на одном был узор из спичечных коробков, на другом – из керосиновых ламп; третье – последняя новинка Манчестера – было усеяно лиловыми зажигалками на желтом фоне. Сверкая под дождем, прошла голая до пояса девушка, и Уилсон проводил ее тоскующем похотливым взглядом. Он проглотил слюну и повернулся к двери.

– Закрой дверь.

Парень повиновался. По-видимому, он надел для этого утреннего визита свой лучший наряд – белую бумажную рубашку навыпуск и белые трусы. На спортивной обуви не было, несмотря на дождь, ни пятнышка – правда, из дырявых носков вылезали пальцы.

– Ты младший слуга у Юсефа?

– Да, начальник.

– Мой слуга с тобой говорил. Он тебе сказал, что мне нужно? Он твой младший брат, да?

– Да, начальник.

– Один отец?

– Да, начальник.

– Он говорит, ты хороший парень, честный. Хочешь стать старшим слугой, а?

– Да, начальник.

– Читать умеешь?

– Нет, начальник.

– Писать?

– Нет, начальник?

– Глаза есть? Уши есть? Все видишь? Все слышишь?

Парень осклабился: гладкую серую кожу лица прорезала белая щель; вид у него был смышленый. Смекалка была, по мнению Уилсона, куда важнее честности. Честность – палка о двух концах, а смекалка себя в обиду не даст. Смекалка подскажет, что сириец может в один прекрасный день отправиться восвояси, но англичане остаются всегда. Смекалка подскажет, что надо хорошо работать для начальства, каким был это начальство ни было.

– Столько тебе платит хозяин?

– Десять шиллингов.

– Я буду платить тебе еще пять. Если Юсеф тебя выгонит, я буду платить десять. Если будешь служить у Юсефа год и мне все говорить – говорить правду, не врать, – я найду тебе место старшего слуги у белого хозяина. Понял?

– Да, начальник.

Будешь врать – попадешь в тюрьму. Может, тебя расстреляют. Не знаю. Не мое дело. Понял?

– Да, начальник.

– Каждый день ты будешь встречать брата на мясном рынке. Будешь рассказывать ему, кто был у Юсефа, куда ходил Юсеф, чьи слуги были у Юсефа. Не врать, говорить правду. Не валять дурака. Если никто не приходит к Юсефу, ты говоришь – никто. Не врать. Будешь врать – я узнаю и тебя посадят в тюрьму. – Утомительный монолог продолжался: Уилсон никогда не был уверен, правильно ли его поняли. Пот градом струился у него со лба, и холодное, невозмутимое лицо слуги раздражало его, словно немой укор, на который он не находил ответа. – Попадешь в тюрьму, будешь сидеть долго-долго. – Он слышал, как его голос становится визгливым от желания запугать, он сам себе казался пародией на белого плантатора в мюзик-холле. – Скоби, – сказал он. – Ты знаешь майора Скоби?

– Да, начальник. Он очень хороший человек, начальник. – Это были его первые слова, кроме «да» и «нет».

– Ты видел его у своего хозяина?

– Да, начальник.

– Часто?

– Один-два раза.

– Он и твой хозяин – они друзья?

– Хозяин думает: майор Скоби очень хороший человек.

Услышав эту фразу опять, Уилсон обозлился.

– Я тебя не спрашиваю, хороший он или нет! – яростно крикнул он. – Я тебя спрашиваю, где он встречается с Юсефом, понял? О чем они говорят? Ты иногда подаешь им напитки, когда старший слуга занят? Что ты слышишь?

– Последний раз у них был большой разговор, – заискивающе сказал слуга, словно показывая краешек своего товара.

– Я так и думал. Я хочу знать все, что они говорили.

– Когда майор Скоби ушел, хозяин положил подушку себе на лицо.

– Что ты мелешь?

Слуга с большим достоинством закрыл лицо руками.

– Его слезы намочили подушку, – сказал он.

– Господи! – вырвалось у Уилсона. – Что за чушь!

– Потом хозяин пил много-много виски и спал – десять-двенадцать часов. Потом пошел в лавку на Бонд-стрит к очень сильно ругался.

– А почему?

– Он говорил, они с ним валяют дурака.

– А при чем тут майор Скоби?

Слуга только пожал плечами. Уилсону – уже в который раз – показалось, что перед самым носом у неге захлопнулась дверь; он всегда оставался по ту сторону двери.

Когда слуга ушел, Уилсон снова отпер сейф, повернув ручку сперва налево до цифры 32 (это был его возраст), потом направо до 10 (он родился в 1910 году), потом снова налево до 65 (номер его дома на Вестерн-авеню в городе Пиннер); он вынул шифровальный справочник. 32946 78523 97042. Перед глазами его поплыли ряды цифр. Телеграмма была с пометкой «Важная», иначе он был отложил расшифровку до вечера. Но он отлично знал, насколько она в действительности была неважной: очередной пароход вышел из Лобито с очередными подозрительными лицами на борту – алмазы, алмазы, алмазы! Когда он расшифрует телеграмму, он вручит ее многострадальному начальнику полиции, но тот, наверно, уже получил такие же сведения или сведения прямо противоположные от MI-5 или какой-нибудь другой секретной организации, которые разносились на африканском побережье, как тропический лес. «Не трогайте, но не навлекайте (повторяю: не навлекайте) подозрений на П.Ферейра, пассажира I класса (повторяю: П.Ферейра, пассажира I класса)». По-видимому, Ферейра был агентом, которого организация Уилсона завербовала на борту парохода. Но может случиться, что начальник полиции одновременно получит сообщение от полковника Райта о том, что П.Ферейра подозревается в контрабанде алмазами и должен подвергнуться строгому обыску. 72391 87052 63847 92034. Можно ли не трогать П.Ферейра, не навлекать (повторяю: не навлекать) на него подозрений и в то же время подвергнуть его строгому обыску? Но, слава богу, это уже Уилсона не касается. Кто знает: может, отдуваться придется Скоби.

Он снова подошел к окну за стаканом воды и снова увидел на улице ту же девушку. А может быть, и не ту. Он смотрел, как стекает вода между худыми, похожими на крылышки лопатками. Было время, когда он не замечал женщин с черной кожей. Ему казалось, будто он провел на этом побережье не месяцы, а годы – долгие годы, отделяющие юность от зрелости.

– Вы уходите? – с удивлением спросил Гаррис. – Куда?

– Просто в город, – сказал Уилсон, отпуская посвободней завязки на противомоскитных сапогах.

– Что это вам вздумалось идти так поздно в город?

– Дела, – сказал Уилсон.

Ну что ж, подумал он, это и вправду своего рода дело – одно из тех безрадостных дел, которые затеваешь в одиночку, тайком от друзей. Недели две назад он купил подержанную машину – свою первую машину – и еще не очень уверенно водил ее. Механизмы быстро ржавели в этом климате, а ветровое стекло ему приходилось через каждые несколько сот ярдов вытирать носовым платком. В негритянском квартале двери хижин были распахнуты настежь, семьи сидели вокруг керосиновых ламп, дожидаясь вечерней прохлады, чтобы лечь спать. В канаве валялась дохлая собака, и дождь барабанил по ее белому раздутому брюху. Он ехал на второй скорости, ненамного быстрее пешехода; фары гражданских машин были затемнены, свет пробивался сквозь щелку не шире визитной карточки, и он видел лишь шагов на пятнадцать вперед. Целых десять минут он добирался до большого хлопкового дерева возле полицейского управления. В окнах кабинетов нигде не было видно света, и он оставил машину у главного входа. Если ее там увидят – подумают, что хозяин зашел в полицию. Открыв дверцу машины, он не сразу решился выйти. Образ девушки под дождем вытеснился образом Гарриса, растянувшегося на спине с книгой в руках и стаканом лимонада рядом. Но похоть все же взяла верх, и Уилсон с унынием подумал: «Сколько от нее хлопот»; он заранее испытывал горькое похмелье.

Он позабыл дома зонтик и через несколько шагов промок до костей. Теперь его толкало скорее любопытство, чем похоть. Если здесь живешь, рано или поздно надо отведать местное блюдо. Вот так бывает, когда держишь плитку шоколада в ящике ночного столика: пока ее не съешь, она не даст тебе покоя. Он подумал: когда я с этим разделаюсь, я смогу сочинить еще одно стихотворение Луизе.

Публичный дом был одноэтажный, под железной крышей; он стоял справа от дороги на склоне холма. В сухие месяцы девушки сидели в ряд на краю канавы, как стайка воробьев, болтая с постовым полицейским Дорога тут никогда не ремонтировалась, поэтому, отправляясь на пристань или в церковь, никто не ездил мимо публичного дома – его существования можно было и не замечать. Сейчас он стоял молчаливо, повернувшись фасадом с закрытыми ставнями к потонувшей в грязи улице; только одна дверь была приоткрыта и подперта камнем, за ней шел коридор. Уилсон быстро оглянулся и вошел в дом.