Суть дела - Грэм Грин

– Я вам не враг, Юсеф. Я питаю к вам даже симпатию.

– Когда вы так говорите, майор Скоби, у меня сердце дрожит от радости. – Он шире раскрыл ворот рубахи, словно для того, чтобы показать, как оно дрожит, и струйки содовой побежали по черной поросли у него на груди. – Я слишком толстый, – сказал он.

– Мне хочется вам верить, Юсеф. Скажите мне правду. Чьи это были алмазы – ваши или Таллита?

– Я всегда хочу говорить вам только правду, майор Скоби. Я никогда не утверждал, что это алмазы Таллита.

– Они ваши?

– Да, майор Скоби.

– Здорово вы меня одурачили, Юсеф! Будь у меня свидетели, я бы вас непременно посадил.

– Я вовсе не хотел вас дурачить, майор Скоби. Я только хотел, чтобы выслали Таллита. Всем было бы лучше, если бы его выслали. Нехорошо, что сирийцы разбились на две партии. Если бы они держались вместе, вы бы могли прийти ко мне и сказать: «Юсеф, правительство хочет, чтобы сирийцы сделали то-то и то-то», – и я бы мог ответить: «Будет сделано».

– А контрабанда алмазами попала бы в одни руки.

– Ах, алмазы, алмазы, алмазы, – устало посетовал Юсеф. – Поверьте, майор Скоби, я получаю за год от самой маленькой из моих лавок больше, чем получил бы в три года от алмазов. Вы даже представить себе не можете, сколько тут надо дать взяток.

– Ну что ж, Юсеф, я больше не стану пользоваться вашей информацией. На этом нашим добрым отношениям конец. Разумеется, каждый месяц я буду выплачивать вам проценты.

Его слова казались ему самому неубедительными. Оранжевые занавески висели неподвижно. Некоторые вещи мы при всем желании не можем вычеркнуть из памяти: занавески и подушки этой комнаты были для него неразрывно связаны со спальней во втором этаже, с залитым чернилами письменным столом, с убранным кружевами алтарем в Илинге – все это для него будет жить, пока теплится сознание.

Юсеф опустил ноги на пол и сел.

– Вы слишком близко принимаете к сердцу мою маленькую проделку, майор Скоби, – сказал он.

– Прощайте, Юсеф, вы совсем не плохой парень, но прощайте.

– Ошибаетесь, майор Скоби, я плохой парень. – Он говорил очень серьезно. – Моя симпатия к вам – вот единственное, что есть светлого в моем черном сердце. Я не могу от нее отказаться. Мы должны остаться друзьями.

– Боюсь, что не выйдет, Юсеф.

– Послушайте, майор Скоби. Я прошу вас только об одном: время от времени – может быть, ночью, когда никто не видит, – приходите поговорить со мной. Вот и все. Просто поговорить. Я больше не буду клепать на Таллита. Я вообще буду молчать. Мы просто будем сидеть здесь за бутылкой виски и сифоном с содовой…

– Я не такой уж дурак, Юсеф. Я знаю, как вам выгодно, чтобы люди думали, будто мы с вами друзья. Такой помощи вы от меня не ждите.

Юсеф сунул палец в ухо и прочистил его от попавшей туда содовой. Он бросил мрачный и наглый взгляд на Скоби. Вот так, подумал тот, он смотрит на приказчика, который пробует его надуть, пользуясь тем, что все цифры хранятся только у него в голове.

– А вы рассказали начальнику полиции о нашей маленькой сделке, майор Скоби, или вы меня обманывали?

– Пойдите спросите у него сами.

– Пожалуй, я так и сделаю. Сердце мое полно обиды и горечи. Оно велит мне пойти к начальнику полиции и все ему рассказать.

– Всегда слушайтесь голоса сердца, Юсеф.

– Я скажу ему, что вы взяли деньги и что мы вместе задумали посадить Таллита за решетку. Но вы не выполнили обещания, и я пришел к нему, чтобы вам отомстить. Отомстить, – угрюмо повторил Юсеф, уронив свою скульптурную голову на жирную грудь.

– Валяйте. Поступайте как знаете, Юсеф. Между нами все кончено.

Скоби старательно играл свою роль, но вся сцена казалась ему неправдоподобной: она походила на размолвку влюбленных. Он не верил в угрозы Юсефа, как не верил и в собственную невозмутимость; он даже не верил в это прощание. То, что случилось в оранжево-лиловой комнате, было слишком важным, чтобы бесследно кануть в безбрежный океан прошлого. И он не удивился, когда Юсеф, подняв голову, сказал:

– Понятно, я никуда не пойду. Когда-нибудь вы вернетесь и опять предложите мне свою дружбу. А я встречу вас с превеликой радостью.

«Неужели я в самом деле попаду в такое отчаянное положение?» – подумал Скоби, словно в словах сирийца звучало пророчество.

По дороге домой Скоби остановил машину у католической церкви и вошел. Была первая суббота месяца – в этот день он всегда ходил к исповеди. Возле исповедальни стояла очередь – несколько старух, низко повязанных платками, как прислуги во время уборки, сестра милосердия и солдат с артиллерийскими нашивками, а изнутри доносилось монотонное бормотанье отца Ранка.

Подняв глаза к распятию. Скоби прочитал «Отче наш», «Богородицу», покаянную молитву. Томительный ритуал нагонял на него тоску. Он чувствовал себя случайным зрителем – одним из тех в толпе вокруг креста, на чьем лице взгляд Распятого, искавший либо друга, либо врага, наверно, даже не остановился бы. А иногда ему казалось, что его профессия и мундир неумолимо ставят его в один ряд с безыменными римскими стражниками, которые блюли порядок на городских улицах во время крестного пути на Голгофу. Одна за другой в исповедальню входили старые негритянки, а Скоби рассеянно и бессвязно молился за Луизу – молился, чтобы она была счастлива ныне и вовеки, чтобы он вольно или невольно не причинил ей зла. Из исповедальни вышел солдат, и Скоби, поднявшись с колен, занял его место.

– Во имя отца и сына и святого духа, – начал он. – Со времени моей последней исповеди месяц назад я пропустил воскресную обедню и одну праздничную службу.

– Вам что-нибудь помешало?

– Да, но при желании я мог бы лучше распределить свое время.

– Дальше.

– Весь этот месяц я работал спустя рукава. Я был излишне резок с одним из моих подчиненных… – Он долго молчал.

– Это все?

– Не знаю, как это выразить, отец мой, но у меня такое чувство, словно я… устал от моей веры. Она для меня как будто уже ничего не значит. Я старался возлюбить бога всем сердцем моим, но… – он сделал жест, которого священник не видел, потому что сидел боком к решетке. – Я даже вообще не убежден, что я верую.

– Подобные мысли легко растравляют душу, – сказал священник. – Особенно в наших краях. Будь это в моей власти, я бы на многих наложил одну и ту же епитимью: шестимесячный отпуск. Здешний климат кого угодно доконает. Легко принять обыкновенную усталость за… скажем, неверие.

– Я не хочу вас задерживать, отец мой. Вас ждут. Я знаю, все это пустые выдумки. Но я чувствую себя… опустошенным. Да, опустошенным.

– В такие минуты мы порой ближе всего к богу, – сказал священник. – А теперь ступайте и прочитайте десять молитв по четкам.

– У меня нет четок. По крайней мере…

– Ну, тогда пять раз «Отче наш» и пять раз «Богородицу». – Отец Ранк стал произносить слова отпущения грехов. Беда в том, подумал Скоби, что нечего отпускать. Слова священника не приносили облегчения – какую тяжесть они могли с него снять? Они были пустой формулой: набор латинских слов, волшебное заклинание. Скоби вышел из исповедальни и снова опустился на колени – это тоже был пустой ритуал. Ему вдруг показалось, что бог слишком доступен, к нему слишком легко прибегнуть. Любой его последователь мог обратиться к нему в любую минуту, как к уличному проповеднику. Посмотрев на распятие, Скоби подумал: он даже страдает публично.

3

– Я принес вам марки, – сказал Скоби. – Выпрашивал их всю неделю у всех подряд. Даже миссис Картер подарила великолепного попугая, откуда-то из Южной Америки, вот посмотрите. А тут целая серия либерийских марок с надпечаткой американских оккупационных войск. Мне их дал морской летчик-наблюдатель.

Оба чувствовали себя совершенно свободно и отсюда делали вывод, что они друг от друга в полной безопасности.

– А почему вы собираете марки? – спросил он. – Странное занятие, когда тебе уже больше шестнадцати.

– Не знаю, – сказала Элен Ролт. – Я их в общем и не собираю. Я просто вожу их с собой. Наверно, привычка. – Раскрыв альбом, она добавила: – Нет, это не только привычка. Я люблю эти картинки. Видите зеленую марку в полпенса с Георгом Пятым? С нее я начала свою коллекцию. Мне было восемь лет. Я ее отпарила с конверта и наклеила в тетрадку. Тогда отец мне подарил альбом. Мама умерла, вот он и подарил мне альбом для марок. – Она попыталась объяснить точнее: – Они вроде фотографий. Их так удобно возить с собой. Если собираешь фарфор, его с собой не повезешь. Или книги. И тебе никогда не приходится вырывать листы из альбома для марок, как потом иногда выдираешь чьи-нибудь фотографии.

– Вы ни разу не рассказали мне о своем муже, – заметил Скоби.

– Нет, не рассказывала.

– Стоит ли выдирать фотографию: ведь всегда видно, откуда она была выдрана.

– Да.

– Когда выговоришься, легче утешиться, – сказал Скоби.

– Не в этом беда, – возразила Элен. – Беда в том, что ужасно легко утешиться. Она его поразила: он не ожидал, что она уже так повзрослела и усвоила этот жизненный урок, прошла через эту пытку. Она продолжала: – Он ведь умер всего… когда это было?… неужели прошло всего два месяца? А он уже такой мертвый. Совершенно мертвый! Какая я, наверно, дрянь!