Пожилые записки - Игорь Губерман

– А скажите, Гарик женится на Тате, она славная девушка, но очень молчаливая, не правда ли?

Приятель мой, давно уже женатый человек, чуть пожевал задумчиво губами и ответил:

– Молчаливая – это хорошо, но идеал – глухонемая.

Никакого сострадания к родителям в помине не было у нас в те годы, а насколько были мы безжалостны, дано понять нам лишь сейчас, когда к нам так же стали относиться выросшие дети. Внуки отомстят за нас, злорадно думаю я в тяжкие минуты своего родительского бессилия.

Изредка я, впрочем, получаю удовольствие, когда мой сын, перенявший от отца пагубную склонность пошутить (отчего его жизнь будет тяжела, уж я-то знаю), точит когти на мне. Я собирался в дальнюю поездку, загляну в собранный женой чемодан и с удивлением спросил, зачем мне такое количество носков.

– Папа, – негромко встрял заботливый сын, – их меняют.

Как-то сидели мы у Юлика, в соседней комнате о чем-то разговаривали его мать, отец и дядя с тетей (или иная родственная пара). Доносилось плавное журчание негромкой мирной беседы. Юлик вдруг сощурился и сказал:

– А спорим, что они сейчас поссорятся и примутся кричать во весь голос? Я даже входить туда не буду, всё произведу отсюда.

И не успел я согласиться, как Юлик громко через стенку спросил:

– Папа, а вот мы тут с Гариком никак не вспомним, от Москвы до Ленинграда шестьсот километров или побольше?

А когда мы через полчаса уходили, за стеной вовсю гремел раскатами тот родственный полускандал, в котором все друг друга обвиняют в вечном искажении известных фактов, безусловных истин и в неверной передаче кто кому чего сказал. Юлик не рассчитывал на такой успех, поэтому мы поспешили улизнуть.

Мы и друг к другу все по молодости лет не с большей бережностью относились, а за любой розыгрыш могли поставить на карту даже наши отношения, не понимая, что уже ни с кем таких не будет.

Помню до сих пор выражение лица моего отца, случайно не спавшего в час ночи и поднявшего трубку, когда вдруг зазвонил телефон. Мой где-то крепко выпивший приятель был уверен, что в такое время трубку мог взять только я, и мой отец в ответ на свое негромкое «алло» вдруг услыхал:

– Ты еще жив, старая сволочь?

Отец, переживший многие кошмарные российские годы, неожиданно для себя покорно сказал «да» и, хотя трубку на том конце сразу бросили, долго еще молча стоял возле телефона.

А родители Юлика однажды продали дачу и выделили сыну несколько сотен рублей (огромная по тем временам сумма) на покупку мотоцикла – он давно о нем мечтал. За этими деньгами мы поехали вдвоем. Естественно, я ждал его в подъезде, в такой день ни к чему было травмировать его родителей моим появлением. Юлик вернулся очень бьштро, молча и значительно похлопал себя по карману, и мы отправились в районную шашлычную. Она открылась только-только, и еще не разожгли на кухне огонь, но Кит вошел туда – и все забегали, засуетились, запылала жаровня, вмиг запахло мясом, на столе воздвиглись водка и салат, атмосфера общего одушевления повисла в воздухе захудалой забегаловки.

Мы выпили по первой и второй, закурили, я задумался о чем-то, а когда очнулся – Кит исчез. Он обнаружился в углу шашлычной с двумя какими-то несимпатичными типами. Они оказались начальством этого заведения, Юлик их уговаривал продать ему большую пыльную пальму, чахло растущую в кадке с сухой землей. Он вознамерился преподнести эту пальму одной своей недавней приятельнице, и разубеждать его было бесполезно. А начальники были совсем не против, они очень были за, пока один из них куда-то не сходил и грустно объяснил, вернувшись, что эта кадка занесена в инвентарную опись и поэтому продать такую безусловную красоту они смогут только ближе к вечеру, когда что-то утрясут и согласуют. Они просто не знали Юлика, а я его прекрасно знал и потому спокойно возвратился к столу. И через полчаса он позабыл об этой пальме навсегда. И мы попировали очень славно. И поехали ко мне домой готовиться к приходу друзей, уже осведомленных о свалившемся богатстве.

Это была большая сумма; всей компанией мы расправлялись с ней неделю. Да еще малознакомые повадились ходить. А через неделю Юлик у кого-то попросил пятерку на такси, и мы вздохнули с облегчением. Что он сказал родителям, я не знаю, но уж они-то ему точно что-нибудь сказали.

Очень разносторонняя одаренность распирала Кита, и он, естественно, писал стихи. Он и сейчас по случаю их пишет, но несколько из давних я помню уже много лет. Вот, например, к первой его свадьбе двустишие (в невесте была примесь татарской крови):

Влез в полумесяц могендовид -

что день грядущий мне готовит?

Ничего хорошего грядущий день не готовил, и они вскоре разошлись. И замелькали снова разномастные подружки. А один приятель тут как раз решил жениться. Юликин об этом стих я помню целиком, хоть он не краток:

Уже сначала было ясно,

что кончится все очень пресно,

что шашни заводить опасно,

хотя и небезынтересно.

Однако, к ней влекомый страстно,

он трижды ей поклялся крестно,

что ежели она согласна

считать себя его невестой,

то он, до этих пор несчастный,

теперь, желая жить совместно,

готов на всё. О, миг прекрасный,

тебе в строку улечься тесно.

И ежесуточно (почасно)

встречались души их (телесно),

но ей претило жить негласно,

и маме стало всё известно.

Родня насела грубо, властно,

покоя лед мгновенно треснул…

Теперь он мечется напрасно.

Что будет дальше, всем известно.

Что, разве не прекрасные стихи? Но я стал вспоминать о Юликином творчестве ради публичного печатного покаяния. Ибо стих самый удачный я у Юлика украл. Себе в записную книжку записал его, везде читал (уже писал я в изобилии четверостишия и всюду завывал их), а когда хвалили именно этот, не хватало у меня душевных сил признаться, что не мой. А стих ушел в фольклор, поскольку качеством заслуживал того:

Лубянка по ночам не спит,

хотя за много лет устала,

меч перековывая в щит

и затыкая нам орала.

И вошел он в самиздатские списки моих стишков, и я молчал и утешался только тем, что кража мелкая, что некогда один купец так полюбил «Конька-горбунка», написанного Ершовым, что просто-напросто всю книгу напечатал заново под своей фамилией.

А Юлик эту кражу мне простил, но отомстил по-царски. Когда уже я в лагере сидел, вышла в Америке отменно собранная моя книжка. Щедрым жестом вставил туда Юлик (он ее и издавал) четыре своих собственных стиха – последние четыре в этой книжке. Мол, ты зажулил у меня один, так на тебе еще четыре! Про ненужность этого подарка я, естественно, и пикнуть не посмел. А может быть, вот так и следует наказывать злонравие? От страха получить вдогон еще четыре я ни одного его стиха уже не крал. А шутки – крал, уж очень много у него их было.