Единственная для Зверя (СИ) - Бессмертная Майя

— А потом примерила. И так мне плохо сделалось. Это случилось, когда ты из дома убежала. А я потом ребёнка потеряла.

Ледяное чувство ужаса расходится дрожащей волной по телу, и я заглядываю мачехе в глаза:

— На вас это кольцо было, когда выкидыш случился?

— Ага, как проклятье какое-то…

Женщина понижает голос до шёпота и подходит к моему письменному столу, за которым я когда-то делала уроки, будучи школьницей. Быстро рвёт на себя верхний ящик и тыкает куда-то вглубь, наряжено хрипя:

— Вот оно. Я его сюда сунула, как из больницы вернулась, не стала его в шкатулку обратно убирать, побоялась на стремянку лезть.

В два прыжка преодолеваю расстояние до письменного стола и вижу то самое кольцо, поблёскивающее из недр ящика таинственным магическим светом.

— Это оно.

— Забирай, мне оно без надобности, даже боязно как-то его носить. Но выкинуть не посмела — оно дорогое очень. Ты хозяйка, тебе и распоряжаться, продать его или сохранить.

— Я не хозяйка и верну его, как положено, законной владелице.

Сжимаю в кулаке таинственный минерал, задвигая ящик стола, и он неожиданно раскалился в моей руке, слегка обжигая нежную кожу ладони магическим свечением.

Глава 23

Вика

*****

Морщусь от дневного света, проникающего сквозь тонкий, почти невесомый тюль в комнату, и попадающего прямо на моё лицо. Оглушительно чихаю, пытаясь собраться с мыслями и понять, почему я вчера вечером не забрала окно тяжёлыми портьерами?

Сажусь на кровати, стряхивая с ресниц остатки сна, и понимаю, что я вовсе не в крохотной съёмной московской квартире, а в своей родной комнате, в Санкт-Петербурге. Миниатюрный старый будильник, стоящий на прикроватной тумбочке сигнализирует мне, что время завтрака давно прошло, и я поспешно вскакиваю с кровати, накидывая на плечи уютный махровый халат.

— Доброе утро. А я уж собирался тебя будить.

Папа, обмахиваясь свежей газетой, смотрит на меня поверх своих очков и растягивает губы в умиротворённой улыбке. На нём — идеально выглаженная футболка какого-то болотного оттенка и отутюженные домашние удобные штаны. Да, новая жена хорошо заботится о своём муже — матери бы и в голову не пришло утюжить его домашние брюки.

— Да, что-то я заспалась, прости. А тётя Люда где?

— Людочка на рынок поехала, за свежим мясом. Самую отборную говядину можно купить только утром, пока ещё не всё разобрали. Хочет для тебя стейк приготовить на ужин.

Развожу руками, как бы извиняясь.

— Пап, не получится отужинать с вами, у меня в семь вечера поезд.

Вижу, как плечи отца тут же опускаются, и поджимаю губы на выдохе.

— Прости, но работу мне никто не отменял.

— Так может, отпросишься на пару деньков?

Глаза отца смотрят на меня с такой искренней надеждой, что у меня в душе всё переворачивается, подобно тяжёлому металлическому шару, сбивая все внутренности в непонятный тугой комок. Провожу языком по нижней губе, пытаясь удержать на губах спокойную улыбку, и опускаю дрожащую ладонь на осунувшееся плечо отца.

Не думала я, что будет так тяжело с ним прощаться.

— Не выйдет. У нас новый главный редактор, настоящий зверь. Он ни за что меня не отпустит.

Качаю головой, вспоминая об Андрее Владимировиче, и почти не кривлю душой — Зверь, он и в Африке зверь. Отец откладывает газету, растягивая подрагивающие губы, и с горечью в голосе произносит:

— Ну что ж, понятно. Очень жаль, конечно. Мы с Людмилой Анатольевной на концерт собрались сегодня, аккурат в девятнадцать ноль-ноль. Что ж, придётся не ходить.

— Концерт?

— Ну да, там какой-то концерт симфонического оркестра, Людочка за два месяца билеты бронировала, платье сшила вечернее. Она страсть как любит эту музыку.

— Нет-нет, что ты! Я и сама доберусь до вокзала, не беспокойся.

Вижу, как отец, сомневаясь, начинает что-то чертить пальцем по белоснежной скатерти, и растягиваю голливудскую улыбку. Ещё не хватало, чтобы из-за моего отъезда они отменили поход на концерт, который так давно ждали!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Я ж не маленькая, приехала сама и уеду сама. Но у меня к тебе просьба.

— Какая?

Папа прокатывается по моему телу настороженным тяжёлым взглядом вверх-вниз, как будто ожидает от меня какой-то подвох. Его седые кустистые брови, как у Деда Мороза, сходятся на переносице, и он прищуривается. Совсем как тогда, когда школьница Колокольцева приносила домой неудовлетворительную оценку.

— Это даже хорошо, что Людмилы Анатольевны не будет. Я к ней хорошо отношусь, но для моего дела она мне не нужна.

— Что за дело?

— Я хочу съездить на кладбище, на могилу матери.

Сглатываю вязкую солоноватую слюну, которая встаёт в моём горле противным комком, и выдыхаю носом воздух.

Про то, что я собираюсь оставить на могиле мамы дорогущее кольцо я отцу говорить не буду, чтобы избежать лишних вопросов, ведь в существование практически первобытного гадания мой прагматичный отец ни за что не поверит, сочтя меня, как минимум, сумасшедшей.

— Отвезёшь?

— Ну, а почему нет? Давай, завтракай, приводи себя в порядок, и поехали. Это дело нужное, маме приятно будет.

Киваю и припускаю в ванную.

Пожалуй, сейчас произойдёт самое судьбоносное событие в моей жизни и я, наконец, оборву эту связь с мистическим кольцом и таинственным проклятием. А после этого займусь покорением моего Зверя, ведь недаром матушка заявила, что Андрей Владимирович — именно тот, которого я так долго искала.

*****

Осторожно ступаю между могил на Северном кладбище, ориентируясь на играющие солнцем золотые купола белоснежной каменной церкви Успения Пресвятой Богородицы. Мама должна покоиться левее её, если смотреть на фасад, и я продолжаю лавировать между могильными островками, огороженными ажурными оградками.

Сколько лет я не была тут?

Сжимаю в руке тугие стволы кроваво-бордовых роз и напряжённо оглядываюсь. За эти четырнадцать лет погост сильно разросся и очень тяжело найти нужное захоронение, ступая практически на удачу.

— Вика, нам туда.

Папа указывает рукой куда-то вдаль, совсем как Ленин, и отчаянно жестикулирует, подзывая меня к себе. Киваю. Что ж, ему, наверное, легче ориентироваться, ведь, я надеюсь, он хотя бы раз в год посещал могилу покойной жены.

Поплутав по погосту ещё минут пятнадцать и посмотрев на кучу незнакомых лиц, выгравированных на памятниках я, наконец, натыкаюсь взглядом на родные глаза, горящие огнём свободы даже с куска гранита.

Мама.

Дёргаю дрожащими руками кованую калитку на оградке и захожу внутрь, оглядывая ухоженную могилу.

— А кто ж за ней ухаживает, неужели ты?

Прокатываюсь огненным взглядом по сгорбленной фигуре отца и с сомнением насупливаю брови.

— Людочка ездит.

Чувствую, как сердце начинает бешено стучать, взрываясь булькающим водоворотом где-то в горле, и выдыхаю воздух ртом.

Господи, как плохо я думала о мачехе все эти годы и с какой стороны она раскрылась за эти неполные сутки, превратившись из ночного кошмара маленькой Вики в ангелоподобное существо, бережно укрывшее от невзгод нашу разрушенную семью.

— Да, она чувствует за собой вину, не смотря ни на что, и раз в месяц стабильно ездит к твоей матери, прощение вымаливает.

— Ясно. Папа, ты не оставишь нас с мамой наедине?

Положительный кивок головы, и отец отходит на почтительное расстояние, вытаскивая свою дешёвую сигарету. Кажется, он только рад тому, что ему не придётся стоять здесь рядом, слушая мой дрожащий от всхлипываний голос. Думаю, ему самому неловко за всё.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Но я его не сужу.

Бережно укладываю срезанные розы на могилку, проводя заледеневшей рукой по щеке мамочки, выгравированной на холодном камне, и выдыхаю:

— Привет. Я вернулась, мама. Прости, что так долго не приезжала.

Горький солоноватый комок с каким-то привкусом крови встаёт в горле, и я уже содрогаюсь в рыданиях, опустив голову перед памятником. Мне так не хватало этого в моих разговорах с мамой — ощущать её тело, хоть и через толщу мёрзлой почвы, но всё же.