На узкой лестнице - Евгений Чернов

Боже мой, а он ни о чем не помнил…

У кассирши я спросила один билет.

— Если на сегодня, — сказала она, — то вам крупно повезло: один-единственный билет, только что сдали. И отправление через десять минут.

Это судьба!

— Давайте!

И все возвратилось на круги своя.

Прошла по притихшей комнате. У мамы, наверное, пироги. Почему-то всегда так бывает: как только я уезжаю, у нее пироги.

А все-таки здорово… Свой угол… Разбросанные Витькины игрушки… Тишина… Синие сумерки за окном. Можно сварить кофе, и никакой тебе суеты, никуда не надо нестись сломя голову и думать, что такая гонка ведет не иначе как к инфаркту. Завтра приду на занятия. Мои мальчишки и девчонки будут смотреть на меня наивными глазами и задавать каверзные вопросы. В сущности, все это прекрасно! И в жизни мне, наверное, крупно повезло!

Я открыла портфель, чтобы выложить лишнее, и чуть не упала без чувств: первое, что я увидела, была Владикина партия. А завтра у него репетиция.

Не помню, как добежала до вокзала, как уговорила проводника, убывающего в Москву, взять сверточек, как по междугородке звонила Владику.

— Слушай, Чижик, нельзя так теряться. Мы и думать не знаем что. Все бросай и немедленно приезжай. Ты где сейчас?

— Дома.

— Как дома? Как это понимать?

— Дома, в своем родном городе областного значения. Роль отправлена проводником. Точка. Встречай. Точка. Не сердись. Точка.

— Ну ты даешь… Да черт с ней, с ролью, тоже мне забота! — Владик помолчал. — Слушай, Чижик, я и раньше любил тебя, а теперь люблю еще сильнее. Ты только, знаешь, работу не бросай, там это свое… культпросвет…

— Да разве ее бросишь?

НАТАША

Когда умерла мама, Толя был в командировке. Наташа дала ему телеграмму, но приехал он только на четвертые сутки.

В эти спешные печальные дни Наташа ничего не понимала и никого не видела. И то, что не было рядом Толи, задело ее не так остро, как могла бы она представить ранее. Но когда душевная боль потеряла остроту от вновь насевших служебных неурядиц, явился Толя, потому что командировки не вечны. Когда он пришел, Наташа посмотрела на него как на постороннего, и ей показалось: грусть его ложная, движения ложные, взгляд ложный. И сам он чувствовал себя неуверенно и тяготился этим. Слава богу, у него хватило ума ни о чем не говорить.

— Ну, вот что, — наконец решила Наташа, когда ей надоело переставлять безделушки на книжной полке, — давай-ка собирайся, походим по улице.

На улице подморозило. Асфальт был скользкий, словно натертый мылом.

Некоторое время Толя брел следом и опять же молчал.

«Говорить разучился, — со злостью подумала Наташа. — Ха-ха, совесть проснулась. Надо же…»

И Толя заговорил.

— Ты ведешь себя, будто я в чем-то виноват перед тобой. Ты совсем не думаешь, что обстоятельства иногда бывают сильней нас.

— Да-а? — спросила Наташа тем неестественным высоким тоном, который вовсе не располагает к разговору.

— Я чувствую, с тобой сейчас говорить бесполезно. Ты — как неуправляемая ракета. Телефон мой знаешь. Звони, если понадоблюсь.

И Толя отстал.

Тихо постукивали голыми ветвями тополя, блестел асфальт, редкие машины хрустели тонким мартовским ледком. Возвращаться домой Наташе не хотелось. Она вспомнила об Ольге, с которой дружила, когда работала в цехе. Живет она недалеко, и Наташа решила заглянуть к ней на минутку. Дверь открыла Ольга.

— О-о, — сказала она. — Ну, проходи, вот кого не ожидала. Миша, иди познакомься.

Пока Наташа раздевалась, из комнаты вышел невысокий, лет сорока, мужчина в синих спортивных брюках и цветастой рубашке, полы которой были завязаны пышным узлом на животе, как это делают юноши на пляже. Миша обрадовался гостье.

Наташу проводили в комнату, усадили на диван, включили телевизор, налили три фужера шампанского.

— Ну, — сказал Миша с улыбкой, — давайте трахнем.

Все выпили, а Миша — нет. Он держал чашечку фужера в ладонях, словно согревал ее. Наташе стало неудобно, она посмотрела на Ольгу.

— Ты его должна уговорить выпить, — ответила та, — а он будет отказываться. Он у меня пить бросил, но любит, когда его уговаривают. Такой озорник…

Черная Мишина челочка аж искорками пошла от удовольствия. Он потупился и засопел, как ребенок.

Наташа вспомнила поникшего, бредущего следом Толю и подумала, как противен бывает человек, когда он чувствует потребность оправдаться и не может.

А Миша тем временем незаметно передвинулся к пианино и, то заглядывая в ноты, то подмигивая дамам, стал выстукивать «Летку-енку». И Ольга откровенно любовалась мужем.

А Наташе захотелось разреветься — как все хорошо и удачно складывается у других. И как судьба несправедлива к ней.

Когда Наташа уходила, Миша вызвался проводить ее.

Шли они рядом, и Наташа отметила — рост у них одинаковый. И совсем не похоже, что Миша почти вдвое старше ее. Бывают же счастливые люди, которые выглядят на сколько хотят.

— Вы сегодня что-то грустная. Можно, я буду звать вас Наташенькой?

— Конечно, можно. Радости мало в жизни. И еще с работой что-то не клеится.

— Я очень хорошо понимаю вас, Наташенька. Я сам часто испытываю подобные неудобства. Начальник у меня — вошь, по сути дела, а туда же, грызет. Бывает ощущение, будто ходишь на цыпочках, а это знаете как тяжело, до инфаркта один шаг. Так что крепитесь, Наташенька.

И он прикоснулся к ее руке.

Когда автобус тронулся, Наташа видела, как Миша сделал несколько скачков вослед…

Утром Наташа, едва пришла на работу, сразу наткнулась на Гену Лапшина — замсекретаря комитета комсомола завода, своего начальника.

Хмуро взглянув на темные круги под глазами Наташи, Гена Лапшин сказал:

— Тебе вчера русским языком было сказано — сдать отчет в райком. Ты и этого не смогла.

И прошел мимо, в свой кабинет. Наташа следом.

— Вчера не было двух комсоргов.

— Ну и что, без них нельзя?

— Сам же знаешь, что нельзя. Ну ты даешь… Слушай, Гена, надоел мне твой канительный характер… Отпусти в цех. Не отпустишь — так уйду.

И хлопнула дверью.

Наташа пошла к своему стальному сейфу, в свою комнатушку, к письменному столику, к узкому высокому окну, из которого была видна вечно пустынная полоса асфальта и глухая кирпичная стена с тремя белыми буквами «ить» — полностью это означало: «Не курить».

«А Толя говорит, что во всем виновата только сама. Научилась говорить».

Наташа защелкнула замок на двери и заплакала.

Возвращаясь с работы, Наташа купила пузырек валерьянки и таблетки валидола. Сердце не болело, но она стала постоянно чувствовать, что сердце есть.

В поликлинику обратиться все же пришлось, как ни убеждала себя Наташа, что нездоровье временно, от нервов, и скоро пройдет. Не проходило.

В больницу ее положили с другим заболеванием, которое к сердцу и нервам никакого отношения не имело. Врачи сказали: ничего страшного, но полежать придется. Назначили микстуры и уколы. Но главное, сказали, конечно, спокойствие. А какое спокойствие может быть в больнице, в общей палате, где каждый страдает на виду.

Первые дни Наташа разглядывала рыжие разводы на потолке. Если долго смотреть на бесформенное пятно, оно принимает определенную форму, например, мужской головы, и видна густая шевелюра, и горбатый грузинский нос, и крутые надбровья… Это как-то развлекало, потому что в общих разговорах Наташа не участвовала, на вопросы отвечала односложно, и от нее быстро отстали палатные говоруньи.

Очень скоро Наташа поняла, что в больнице приходят самые тяжелые мысли. Ко всему прочему, она никак не могла успокоиться, что, ложась в больницу, не подала заявления о переводе на старое место. В цех!

Толя с тех пор не появлялся.

Разглядывая разводы на потолке, Наташа уже спокойно думала о нем. Не так-то много бывает в жизни моментов, когда необходима помощь другого человека. И если есть человек, но нет от него помощи, может и такое случиться, что он перестает существовать для нас. Жалко только, что другие завидовали, какая они хорошая пара. И жалко еще Толиного хорошего положения в обществе. Конечно, это не самое главное. И думать о том, что положение играет какую-то особую роль, было совестно. Если, конечно, только об этом думать. Но считаться безусловно приходилось. Мама, когда была жива, всегда говорила: держись за Толю…

Когда врач, совершавший утренний обход, разрешил Наташе прогулку по больничному саду, она сразу же, едва он вышел из палаты, закуталась в стеганый халат, который доходил ей чуть ли не до пят, и побежала к выходу. Какая-то женщина, стоявшая в коридоре у окна, крикнула ей:

— Куда несесси?

На улице Наташа глубоко вздохнула, ладонью погладила теплые от солнца шершавые деревянные перила крыльца и зажмурилась. Когда открыла глаза, первое, что увидела, — выпустивший желтоватые листочки тополь, а под тополем, у первой ступеньки крыльца, улыбающегося Мишу, Олиного мужа, который в одной руке держал раскрытый кулек с мандаринами, а в другой — в целлофановом мешочке десятка полтора яиц.