Черная башня - Анатолий Домбровский

Холланд отправился на поиски следов Ладонщикова, огибал холм, шагал по девственному песку, нанесенному ветром, проваливался в нем по колено, чертыхался, поглядывал на холм, взбегая всякий раз взглядом к его вершине, на тот случай, если Ладонщиков окажется вдруг там среди редких кустов и заброшенных раскопов. Он был уже у противоположного склона холма, когда вспомнил, что студенты Ладонщиков и Кузьмин проводили на этом склоне самостоятельные раскопки, и подумал, что надо искать Ладонщикова там, что он мог схорониться там в ожидании ночи, хотя, конечно, дурак, если это сделал, — ведь мысль о том, что он в своем раскопе, могла прийти и не в такую сообразительную голову. Карабкаться вверх по склону Холланду не очень-то хотелось, и он решил, что пройдет еще шагов пятьдесят-шестьдесят и уж потом, если не наткнется на след студента здесь, внизу, поднимется к раскопу.

След начинался с песчаного сугроба, наметенного у подошвы холма и упиравшегося длинным ребристым мысом в выветренный твердый склон. След был сначала глубокий, с широкой вмятиной от падения — Ладонщиков сбежал по крутому склону, увяз с разбега в песчаном сугробе и упал — дальше — ровный, обыкновенный, когда нога увязает в песке не глубже, чем по щиколотку, и вел к западу, в сторону желтого пятна на затянутом пыльной мглой небосклоне. Холланд пробежался взглядом по цепочке следов до конца — едва различимые, они исчезали на гребне дальнего бархана — и никого не увидел: Ладонщиков был недосягаем. Это было обидно: в Холланде уже разгорелся азарт погони, он надеялся догнать студента, теперь же это стало невозможным. Обидно стало еще и потому, что придется идти за студентом, зная о том, что его уже не догнать. Следы Ладонщикова будут вести его, а он, Холланд, мог бы идти сам. Обидной была эта зависимость. К тому же зависимость не от сильного духом и мудрого человека, который все додумал до конца, а от мальчишки, который очумел от страха и помчался в пустыню очертя голову. Но не идти по следам Ладонщикова Холланд не мог: образ нуждающегося, молящего о помощи и покинутого им на произвол судьбы студента витал бы в его угасающем мозгу до последнего момента, быть может, рядом с образами детей-уродов, фотографии которых он сжег… То была бы не смерть, а казнь. Казни же себе Холланд не желал.

Холланд не захватил с собой фонарь, и это означало, что с наступлением темноты он потеряет след Ладонщикова и должен будет либо остановиться, либо идти наугад, уже не по следу. Это вынуждало его торопиться. На глинистой проплешине он даже пустился бегом, не очень заботясь о том, есть ли перед ним следы Ладонщикова, полагая, что и Ладонщиков предпочел идти по проплешине, где ноги не тонут в песке. Действительно, едва кончилась глина и начался снова песок, Холланд нашел следы студента. Оказавшись на вершине очередного бархана, он оглянулся, чтобы увидеть, далеко ли он уже от Золотого холма. Холм был еще виден, но уже не так четко, как несколько минут назад — контуры его почти сливались с мглисто-желтым фоном пустыни. У Холланда защемило под сердцем: ведь он не просто удалялся от Золотого холма, он удалялся, уходил от людей. Уходил в безлюдье, в пустоту, в ничто. В этом вдруг обнаружилось так много печали, что впору было заплакать, Холланд не заплакал. Он резко отвернулся и устремился по следу Ладонщикова быстрее прежнего, хотя мысли его оставались обращенными к холму.

Там не лучше, думалось ему, далеко не лучше, там к одному страху прибавляется другой, к твоей беде — чужая беда, к твоему скрытому или явному отчаянию — скрытое или явное отчаяние всех. К бегству студента Ладонщикова вынудила не просто клаустрофобия, как определил его психический изъян Глебов, а неспособность устоять под тяжестью общей беды, общего отчаяния, потому что они — беда и отчаяние без надежды, усугубленные сознанием того, что ты бессилен помочь кому-либо, а это — страдание от собственной ничтожности, которому нет предела. Оторвать свою беду от общей и тем уменьшить общую — единственный достойный шаг, но и возможность облегчить личную участь — остаться только со своей бедой, своим отчаянием.

Придя к этой мысли, Холланд подумал, что в его рассуждениях есть какой-то просчет, так сам собой напрашивался вывод: все должны покинуть Золотой холм и разбежаться по пустыне. Как Ладонщиков. И как бежит сейчас он, Холланд. Впрочем, он еще не бежит, он только преследует беглеца. Так где же он допустил просчет? Холланд знал где, хотя не торопился признаться себе в этом: вывод о том, что все должны разбежаться по пустыне, гипнотизировал его своей абсурдностью. Абсурден, но не банален. Да и так ли уж абсурден? — Если нет надежды на спасение, то не все ли равно, как встретить свой конец — обнявшись друг с другом или разбежавшись по пустыне? Холланд хитрил. Он знал, что не все равно, как люди встречают свою гибель: если обнявшись, значит, верят в победу того, ради чего погибают; если разбегаются по пустыне, значит, прокляли то, что их объединяло в жизни.

И вот просчет в его рассуждениях: каким бы отчаянным ни было положение, какой бы тяжкой ни была беда, даже самый слабый человек перед ней не бессилен, не ничтожен — ему достаточно оставаться живым, чтобы заражать жизнестойкостью других, а жизнестойкость — это сила, способная сломать хребет любому несчастью.

Гряда высоких, вздыбленных барханов обрывалась перед каменистой пустыней подобно океанским волнам, замершим у кромки берега. Холланд сбежал по текучему песку на кремнистую твердь и остановился. Желтое околосолнечное пятно висело впереди, уже касаясь горизонта. От рассыпанных по пустыне камней ложились серые тени. Было похоже на то, будто все камни хвостаты, будто неведомые существа ползут по пустыне в сторону солнца, к закату, гонимые настигающими их барханами. Но движения не было. Так все это могло бы выглядеть на фотографии, где движение лишь предполагается, угадывается. И вдруг Холланд увидел действительно двигающийся предмет, темную вертикальную черточку, которая колебалась на фоне желтого пятна. Холланд оттянул от лица противогаз и протер затекшие потом глаза. Теперь он видел четче и дальше. Сомнений быть не могло: черточка колебалась.

«Это студент! — сказал себе Холланд. — Слава богу, я догоню его!»

Он побежал, перепрыгивая через камни, вспоминая добрым словом капрала, который приучил его бегать с противогазом на лице. Холланд понимал, что погоня имеет смысл, пока над горизонтом висит желтое пятно и пока на его фоне маячит силуэт студента. А до заката оставалось не так уж много времени — по подсчетам Холланда, пятнадцать-двадцать минут. К тому же в любую из этих минут студент мог изменить по какой-либо причине направление пути и соскользнуть с желтого пятна. Надо было торопиться. И Холланд бежал, не щадя сил, хрипя и обливаясь потом. Краем глаз увидел, как за ним бросилась игуана, как метнулся от него в испуге шакал, как соскользнула с камня, через которьй он перепрыгнул, змея. Какая-то птица с криком взлетела у него из-под ног, обронив перья. Но все это только разжигало в нем страсть погони. Когда же колеблющаяся черточка впереди разрослась до размеров и форм, в которых уже без труда можно было разглядеть фигуру идущего человека, идущего, прихрамывая, медленно и тяжело, у Холланда появилось почти неодолимое желание сорвать с себя противогаз и закричать. Но он сдержался, подумав, что крик не только не остановит Ладонщикова, но вызовет совсем противоположную реакцию, и Ладонщиков побежит — от испуга или от глупого расчета, будто у него есть еще шанс уйти от погони.

Странно, но Ладонщиков не только не слышал, но и не чувствовал, толстокожий чурбан, что Холланд настигает его. Оглянулся лишь тогда, когда их разделяли несколько метров и когда Холланд уже перешел с бега на шаг, чтобы отдышаться перед встречей. Ладонщиков оглянулся и замер, будто его поразило током. Остановился и Холланд.

— Не узнаете? — спросил Холланд, приподняв противогаз.

Ладонщиков узнал его, обмяк и опустился на камень. Холланд подошел к нему и опустил руку на плечо. Надо было отдышаться и поэтому он не торопился с разговором. Вытер платком лицо, отпил несколько глотков воды из фляги.

— Опять, — приговорил обреченно Ладонщиков. — Зачем?

— Надо, — коротко ответил Холланд. — На-до!

Холланд сел на камень против Ладонщикова и протянул ему свою флягу. Ладонщиков отрицательно покачал головой и постучал носком ботинка по канистре, стоявшей возле него.

— Понимаю, — сказал Холланд. — Хватило бы на несколько дней пути.

— Да, — ответил Ладонщиков.

— А что в конце пути?

— Все равно.

— Это не ответ. Правде надо смотреть в глаза: в конце пути — смерть.

— Пусть.

— Смерть умножает силы смерти. Живым станет труднее.

— Она и так всесильна, — сказал Ладонщиков. — Посмотрите вокруг: мертвое небо, мертвая земля. Я видел погибших животных — всюду валяются смердящие тушки.