Черная башня - Анатолий Домбровский

Клинцов любил Селлвуда: в нем была глубина, которая завораживала и очаровывала. Он не обладал талантом памяти, его эрудиция была, пожалуй, не столь богата, как у других, но у него был несомненный талант реконструкции: по одной мысли, даже по обрывку мысли, он мог восстановить не все учение, может быть, но целую систему, которая уже могла претендовать на некоторую завершенность, — истинный талант археолога.

— Я здесь! — выкрикнул в очередной раз Клинцов и перевел луч фонарика вверх. Над ним снова засветился голубовато-белесый свод белой башни. И опять возникло прежнее чувство, будто он видит небо из глубокого колодца. Однажды — это было в юности — он намеренно спустился в колодец, чтобы увидеть на дневном небе звезду. Не верил в такую возможность, но старики говорили, что из глубокого колодца звезды на небе можно увидеть и днем. Ничего не увидел, как ни напрягал зрение. Сказал об этом огороднику, в чьих владениях был колодец.

— Все правильно, — ответил ему огородник. — Потому что все выдумка, сказка.

— Зачем же сказка? — спросил Клинцов.

— А для смелости, для красоты. Вот ты, может быть, и побоялся бы спуститься в колодец просто так, но красота поманила, то есть звезда. Ты спустился и победил страх. А всякий страх, сынок, надо вытравлять из души, потому что страх — гнусная штука. Вот и не осуждай никого за сказку, лучше спасибо скажи.

Огородник был родственником Клинцова, его двоюродным дядей. Клинцов гостил у него в то далекое студенческое лето несколько дней. Все дни проводил на огороде, подкармливался после скудных студенческих харчей, набирался витаминов, как говорил дядя. И впитывал всеми порами земную благодать: жил среди влажных грядок с буйной помидорной и огуречной ботвой, среди наполненных водой канав, поросших сочной щирицей, в которой водились лягушата, спал среди кукурузы, шелестящей при набегах теплого ветра широкими упругими листьями, валялся на теплой взрыхленной земле, топтал ее босыми ногами, лакомился пупырчатыми огурчиками, горячими от солнца томатами, луковыми, очищенными острой стекляшкой, стрелками, хрусткой молодой морковкой, а то забредал в пасленник и просиживал там часами, всасывая из горсти черные сладкие ягоды. Пил холодную, прозрачную, как воздух, воду, ложась на живот у широкой зацементированной ямы. Вода, добытая из земных глубин, с гудением падала в эту яму из трубы, вертелась в пенной воронке и, расходясь спиралью, успокаивалась, тяжелая, чистая, жизненосная, уходила по главной канаве под густые вербы, под стройные тополя, которыми были обозначены границы огорода, и дальше — на грядки, поя их и остужая. Пить ее прилетали птицы, запрокидывали у таких канавок клювики, лакали ее осторожные лисы, красноголовые ужики бесшумно и бесстрашно скользили по зеркалу залитых грядок в теплом и ароматном травяном и земляном настое. А в заморных горячих лужицах кишмя кишели головастики — странные, смешные существа, которых так боялись девчонки из огородного звена… Как сладко было там жить! Как нравилось телу все, что к нему прикасалось в том раю! Ну не рай, ну земная благодать, как сказал дядя. Так она и была благодатью, данной во благо всему и вся. И такой-то благодати более нет? Ради чего же утрачена она грешной землей? Или тяжел для нее стал человек? Или человеку были тяжелы его праведные труды?

Конечно, терзал землю своим неразумием неуемный человек. Но и разум был дан ему, чтобы остановиться, чтобы осмыслить свое земное и космическое предназначение. Это же было видно всем: мировые константы — причина и предпосылка неизбежного возникновения разума. Разум был нужен Вселенной, она ждала и лелеяла его, чтобы осознать себя, найти в себе еще более грандиозное будущее, положить его как цель и устремиться к ней с помощью человека. Ошиблась Вселенная? Что-то было не учтено в соотношении страстей и разума человеческого? Нарушилась какая-то константа? Бред! Это бред: мировые константы незыблемы. И разум не мог войти в противоречие с ними, потому что он — и есть его высшая константа. Все же страсти ничтожны, если осознано высшее. И ведь осознано, черт возьми!..

Но ч у ж о й сказал перед тем, как выстрелить в Селлвуда: «Мне было интересно послушать. Но это были запоздалые мысли». Запоздалые? Не всё было додумано до конца в нужный час? Или не все додумали всё до конца? Не все или не всё? Не все. И в руках этих не всех оказалось оружие уничтожения. В немыслящем мозгу вызрела катастрофа. Вот ошибка людей и Вселенной — немыслящий мозг. А девчонки из огородной бригады боялись головастиков…

Немыслящий мозг весь обращен к самому себе, к своему комфорту, к своему эго — в самом себе замкнутый мозг, слепой, глухой, самодовольный, лишенный сострадания, мозг-потребитель, мозг — паразит, вызревший в болоте социальной вражды и застоя. Следовало быть беспощадным к нему там, где он претендовал на власть с помощью силы и софизмов. Все было додумано до конца, но не все доделано, потому что и сила была у немыслящих, и софизмы их были коварны: один раз живем — будем развлекаться, все равно умрем — можно и на войне, Христос терпел — и нам велел, после нас — хоть потоп. Они пожирали человеческое время — развлечения, войны, безгласность и бездумность.

И потому, быть может, был упущен шанс… Вся вина на них, на немыслящих. Только перед кем же теперь объявить их вину?

— Я здесь! — выкрикнул Клинцов. Голос ушел без эха, тишина схлопнулась мгновенно, как схлопнулась тьма, едва Клинцов выключил фонарик.

Беспокойство его все усиливалось и наконец достигло предела: он окончательно понял, что не дождется ч у ж о г о, если останется здесь, что надо идти, надо искать, иначе будет упущен последний шанс. Он еще раз взглянул вверх, направив луч фонаря в потолочную дыру. И едва не вскрикнул от изумления: на голубовато-белом своде вспыхнула яркая зеленая звезда. Потом, покачав фонариком, Клинцов увидел, что звезда загорается лишь тогда, когда луч света падает на нее под определенным углом, и мгновенно гаснет, как только этот угол меняется. Звезда была, увы, не настоящая. И все-таки, и все-таки звезда — прощальный подарок белой башни…

Ирина, устав от его поцелуев, отодвинулась от него, шлепнула по его бессовестным рукам кукурузным стеблем и сказала, глядя в небо:

— Вон звездочка, голубая с зеленым проблеском. Как она называется?

— Не знаю, — ответил он.

— А вон та, другая, с оранжевым лучиком, которая левее, — как называется?

— Тоже не знаю.

— А я знаю, — засмеялась Ирина. — Первая звездочка зовется Степой, а вторая — Ириной. Так они вечно будут одна возле другой…

Ирина была его первой женой. Она умерла во время родов.

Почему же вспомнилось это? Не потому ли, что он считал себя виновным в смерти Ирины?

…Воздух после полуночи стал прохладным, а земля оставалась теплой до утра…

Клинцов сделал шаг и снова провел лучом по верхнему своду. Звезда вспыхнула оранжевым светом…

Он уже вышел из зала и был в переходе, соединявшем зал с лабиринтом, когда увидел вдруг впереди себя собственную тень — кто-то сильным лучом осветил его сзади, из зала.

— Не оборачивайся! — потребовал голос, который Клинцов сразу же узнал — это был голос ч у ж о г о.

Клинцов остановился и плотнее прижал большой палец к рычажку зажигалки, которую Холланд приспособил в качестве запала к толовой шашке.

— Ты можешь спросить меня о чем-нибудь, — предложил ч у ж о й, — у тебя есть еще несколько секунд.

Клинцов услышал за спиной приближающиеся шаги. Он мог бы обернуться, но не увидел бы ч у ж о г о, потому что его ослепил бы свет мощного фонаря. К тому же, обернувшись, он вынудил бы ч у ж о г о остановиться, а надо было, чтобы он подошел ближе, чтобы он оказался в переходе, чтобы граната взорвалась у его ног.

— Ну, ты ни о чем не хочешь меня спросить? — ч у ж о й остановился шагах в десяти — для Клинцова этого было достаточно. — Твои друзья были любознательнее.

— Кто ты? — спросил Клинцов.

— Никто, — засмеялся ч у ж о й. — Вы все начинаете с одного и того же вопроса.

— Зачем ты нас убиваешь?

— Из сострадания, — ответил ч у ж о й. — То, что вы узнаете позже, будет страшнее и мучительнее смерти.

— Что же это? — спросил Клинцов.

— Ничто! — ответил ч у ж о й и выстрелил.

Падая, Клинцов успел нажать на рычажок зажигалки. Шипящее пламя бикфордова шнура обожгло ему пальцы.

Грохнул взрыв. Проход обрушился многотонной грудой кирпича, завалившей вход в зал и погребшей под собой Клинцова.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Повар Омар умер, не приходя в сознание. Саид заявил, что не станет хоронить отца в башне, где бесчинствует аш-шайтан, что похоронит его на холме рядом с Ахмадом.

— Он требует, чтобы мы его выпустили из башни, — сказал Глебов. — А также просит дать ему одно одеяло, в которое он мог бы завернуть труп отца. Думаю, что ему надо дать также противогаз, плащ и фонарь, — добавил от себя Глебов. — И, конечно же, надо выпустить его из башни.