Искатель. 1969. Выпуск №3 - Ромэн Яров

— А как вы сюда попали?

— Один из врачей, у которого я была в то время, когда дыхательный центр был уже поражен, сказал мне об Эгберге, но предупредил, что ничего мне не советует, просто информирует.

— А Эгберг потребовал денег?

— Нет. Мой случай был очень нетипичным. Эгберг сказал, что может заняться мною только в порядке эксперимента и что за успех не ручается.

— И вы согласились?

— А что мне еще оставалось? Я прошла через все формальности, подписала все доверенности и заявления и… вот я жива, как видите.

— А тот?

— Кто?

— Тот, из бункера?

— А, Бертольд. Он тоже все подписал. У него просто не было денег. У него было только сердце. Больное сердце.

— Кем он был?

— Электроником. Уже в возрасте. Однажды он сказал мне, что еще помнит времена, когда электронные контуры составляли из отдельных транзисторов.

— И долго он жил?

— Несколько лет. Он уже был здесь, когда я пришла. Спокойный, молчаливый, совсем незаметный человек. Он сидел в своей лаборатории и иногда даже не выходил к обеду. В тот раз он тоже не пришел, а потом Джосп нашел его в бункере. Бертольд знал, что войти внутрь — значит обречь себя на верную смерть.

— Точно так же, как отойти слишком далеко от института? — Мольнар задал этот вопрос нарочно, хотя уже предвидел ответ.

— Не совсем. В бункере поле обрывается резко. Оно там хорошо экранировано… и эффект такой, словно сердце вдруг остановилось. Так говорил Эгберг. А выйти за пределы института — это медленная агония. Напряженность поля уменьшается постепенно с каждым метром.

— Он упал в бункер?

— Видимо, соскользнул по пандусу. Там есть пандус, — добавила она. — Он ослаб прежде, чем успел выйти, так утверждает Эгберг.

— А вы?

— Что я?

— Что вы об этом думаете? — Мольнар заметил, как она быстро взглянула на экран.

— Я? Ослаб. Это был пожилой человек. Пожалуй, так, — добавила она тише. — Хотите пить?

— Нет. Благодарю вас, — он прикрыл глаза, думая о пожилом человеке, умершем в бункере, потому что его искусственное сердце не получало энергии от поля, генерируемого в институте. Искусственное сердце остановилось, как настоящее. Он вспомнил, как тогда, у проходной, упал, — и снова увидел верхушки сосен, расплывающиеся на фоне неба. Потом заснул.

Через несколько дней Мольнар уже мог передвигаться по комнате от кровати к креслу. Эгберг приходил два раза в день с Дорном, своим молчаливым ассистентом, которого Мольнар видел на экране в день прибытия после ужина. Дорн вел себя как врач, обычный врач, и они говорили о температуре тела Мольнара, о давлении и дыхании. Мольнар ждал, когда же, наконец, Эгберг скажет ему, что он стал новым приобретением фермы, фермы Эгберга, но тот осматривал его швы и уходил. Мольнар был еще слаб, слишком слаб. Иногда приходил один Дорн, но Мейдж никогда. Мольнар не спрашивал о ней. Он обдумал все возможности и не спрашивал. Если ее отсутствие было результатом решения Эгберга, который слышал их разговор и решил, что она сказала слишком много, то спрашивать о ней не имело смысла. Если же ее отсутствие было случайностью, то в будущем она могла явиться источником информации, которой он никогда не получит от Эгберга или Дорна, потому что Дорн практически все время молчал. Только раз, нанося красным карандашом новые данные на карту болезни Мольнара, он совершенно неожиданно сказал:

— Я когда-то учился по вашему учебнику, профессор.

— Да?

— По новому изданию. Оно появилось, когда я был еще студентом.

Мольнар помнил это издание. Издатель разыскал его после нескольких месяцев поисков. Он помнил представителя фирмы в темном костюме с черным портфелем, из которого тот вынул заранее подготовленный договор. Встреча произошла за маленьким столиком, покрытым местами прожженной скатертью. Представитель фирмы то и дело вытирал лицо белым платочком и, кажется, до последней минуты не был уверен, что перед ним сидит тот самый профессор нейроники, учебник которого хочет издать его фирма. Позже Мольнар получил чек на такую сумму, которая позволила ему купить лодку с мотором. Потом он ловил рыбу с собственной лодки, и мужчины, с которыми он работал, завидовали ему.

— Помню эту книжку, — сказал Мольнар. — Когда ее издавали, я считал, что они могли бы найти кое-что получше и уж наверняка поновее.

— Это был хороший учебник, — сказал Дорн. — Сегодня-то уже все изменилось, но в то время он был вполне на уровне. Вы согласны?

— Не знаю. Сейчас я не смог бы написать даже такого учебника. Все забыто…

— Я не хотел вас обидеть, профессор, — сказал Дорн. — Впрочем, думаю, вы смогли бы работать и сейчас. Такие вещи не забываются.

— Пожалуй, не смог бы. Я слишком стар. А вы слишком молоды, чтобы это понять.

— И все-таки я думаю, что я прав.

— А может, у вас просто нет выбора.

— Не понимаю.

— Что же вы еще можете делать, будучи объектом на ферме Эгберга!

— Я… Я не объект. Я здесь работаю.

— Но вы здесь живете и никогда не выходите отсюда.

— Я считаю, профессор, что любой молодой врач, который хочет чего-то добиться, должен несколько лет проработать как я, быть всегда на месте, все делать собственными руками.

— Вы врач?! Не острите, юноша! Вы экспериментатор, вы худшая разновидность экспериментатора, которая когда-либо существовала! Вы экспериментируете на собственном виде, на людях, которые могли бы быть вашими друзьями, родственниками, детьми. Пересадка мозга, изменение индивидуальности. Человек постепенно перестает быть собой, начинает чесать за ухом или ощущать жажду, стоит вам нажать кнопку. С отвращением отворачивается от любимой или способен разодрать ей глотку, если вы сделаете соответствующее движение пальцем.

— Вы преувеличиваете, профессор!

— Нет, я говорю правду, и только правду. Все, что я думаю об этих экспериментах и таких людях, как вы. Я не искажаю этой правды, как это делаете вы.

Дорн не ответил. Он положил в карман белого халата карандаш, который до этого вертел в пальцах, и вышел.

«Теперь он будет размышлять над тем, что я ему сказал, — подумал профессор, — разумеется, если такие люди, как он, вообще размышляют над тем, что делают».

Под вечер он выходил в сад и, пока еще было тепло, прогуливался по узким аллейкам среди кустов, а когда жара спадала, ложился на траву или на каменный бордюр бассейна и смотрел на небо. Часы проходили, и, когда начинало смеркаться, он возвращался в свою комнату, куда Джосп приносил ему ужин. Когда Джосп уезжал на небольшом крытом брезентом пикапе, ужин приносила Мейдж. Она ставила поднос на столик, иногда справлялась, как Мольнар себя чувствует, но всегда делала это уже в дверях, когда выходила. Она не глядела на экран или в выпуклые линзы видеопередатчиков, но Мольнар и без того знал, что объективы аппаратов смотрят на них глазами Эгберга, а может, Дорна. Лишь Джосп, казалось, не замечал их, но он был не объектом, а человеком, для которого мир не кончался за оградой института. Он был исполнителен, силен и курил те же сигареты, которые когда-то курил Мольнар. Их дым оставался в комнате, когда Джосп выходил, и Мольнар чувствовал их запах еще ночью, засыпая. Однажды он взял одну сигарету из пачки, которую Джосп положил рядом с подносом. Поискал спички, но их не было. Джосп щелкнул большой бензиновой зажигалкой, и Мольнар почувствовал во рту вкус дыма.