Михаил Кликин. Сборник - Михаил Геннадьевич Кликин

— Да-а, — протянула соседка, медленно обходя колодец и рухнувшую на него липу. — А, может, трактором её оттащить?

— Тогда совсем сруб развалится. Надо хотя бы сучья все пообрубать, но мы туда ведь и не подлезем… Не бабская это работа, Люба. Иван Иваныча надо звать.

— Ой, не знаю… — повела плечом баба Люба. — Не хочется мне его попусту тревожить.

— Опять ты заладила! Какое это попусту?! И так целое лето его не трогали! Дел-то, дел-то сколько уж накопилось: навоз надо выгрести, сено повалить, дров хоть сколько-нибудь припасти. Хватит, чай, нагулялся за лето. Осень на носу, картошку надо будет в подпол стаскивать. Или тоже всё сама собралась делать?

— Может и сама, — тихо сказала баба Люба. — Ты, Марья Петровна, не ругайся. Я ведь не просто так… Я ведь… Боюсь, не пойдёт к нам больше Иван Иваныч.

— Это как это?

— А вот так… Последний раз по весне, помнишь, мы его звали? Он уже тогда недовольный был. Сердился.

— На что?

— На то, как встречаем его, как благодарим. Пироги ему приелись, блины надоели. Скучно ему у нас, вот что. Позовём его, он придёт, глянет, что ничего не изменилось, развернётся — только мы его и видели.

— Да как же это, — растерялась баба Маша. — Как же мы без мужика-то будем? Ты точно знаешь, что говоришь?

— А ты у него сама спроси.

— Смеёшься? Или забыла, что я его мычание не разбираю?

— Говорю: уйдёт он, если уже не ушёл. Давно я его не встречала. Почитай, с мая месяца…

С Иван Иванычем баба Люба познакомилась давно — то ли ещё при Сталине, то ли уже при Хрущёве. Она тогда обкашивала лесные полянки — заготавливала для козы сено. Дело это вроде бы было разрешённое, но молодуха Люба, как и прочие крестьяне, на всякий случай таилась. Окрестные луга сплошь были колхозные, то есть государственные, даже те, где трава сроду косы не знала. Попробуй там хоть краешек литовкой обкорнай — не поздоровиться. Потому селяне перестраховывались: утром — затемно — ходили с косами на неудобные лесные делянки, вечерами — в сумерках — носили беремем сухое сено.

Люба таилась вдвойне. Разные слухи шли о ней по округе, говорили, что травница она, знахарка то ли Божьим даром, то ли чёртовым проклятьем, — и она боялась, как бы разговоры эти не дошли до чужих людей.

А дар у неё действительно был: угадывала она в травах целебную силу, наитием чувствовала, какие хвори чем нужно лечить. За наукой к дедушке одному ходила — к тому самому, что когда-то посоветовал соседу Фёдору перед уходом на фронт липу возле дома посадить.

Много времени проводила Люба в лесах, ночевала порой в самой глуши, ничего не боясь. Наверное, Иван Иванович ещё тогда её заприметил. А вышел, когда она, поскользнувшись на кочке, сломала косу и ногу. Не сразу вышел — только под вечер, когда Люба уже голос потеряла и из сил выбилась. Подхватил её Иван Иванович с земли, положил на плечо — и отнёс на лесную опушку, откуда видны были крыши домов и растущая на пригорке разлапистая сосенка…

В избе было тепло, почти жарко. В подтопке гудел огонь, раскалив докрасна чугунную дверцу; в открытом поддувале ало светились кубики углей. О чём-то бубнило висящее над столом радио; звеня, билась об оконное стекло большая муха.

— Никак нам без мужика, — жалобно повторила баба Маша, разглаживая пальцами фантик от «Школьной» конфеты. — Ты бы уж придумала чего, а?

Баба Люба большим ножом с чёрным источенным лезвием щепала лучину для самовара.

— А что тут придумаешь?

— Поговорила бы с ним. Может, он сам чего путное скажет.

— Да чего он скажет?! — сердито отмахнулась ножом баба Люба. — Ты лучше думай, что нам с колодцем делать. Может, Лёшку Иванцева, как приедет, попросить помочь?

— На Лёшку никакой надёжи нет, ты будто не знаешь. Да и денег не напасёшься. Это раньше просто было, за всё можно было бутылкой самогонки расплатиться. А теперь дураков таких нет, теперь каждому деньги давай. Свой мужик нужен, настоящий, не шабашник какой-нибудь.

— Кончились мужики, Маша. Самим теперь надо жить. Как все.

— Вот ты заладила! Ладно, коли не хочешь, я сама позову. Дело-то нехитрое.

— Зазвать-то просто. А как ты его удерживать станешь?

— Да уж придумаю что-нибудь.

— Ну так и придумай сейчас.

Они замолчали.

Громко стрельнуло в печи полено; вновь, жужжа, забилось об стекло притихшая было муха; пропищали в радио сигналы точного времени.

— Страшно мне, Люба, — вздохнув, сказала баба Маша. — Я уж сколько годов под Фёдорову липу свои волосы кладу. А она — надо же! — возьми да сломайся.

— Зачем кладёшь?

— Сама не знаю… Собираю всё своё — волосы, ногти. И под дерево.

— А собираешь-то зачем?

— А то ты не знаешь… На том свете ведь каждый обронённый волос, каждый ноготок отыскать, да подобрать заставят. Тут-то ладно, я уж как-нибудь… Но вот я ещё три года в Свердловске жила…

— Ой, дура ты, Марья Петровна! А ещё комсомолкой была!

— А я и комсомолкой в церковь ходила!.. Ты мне вот что скажи, Любаша, сможет ли Иван Иваныч что-нибудь с моей липой придумать, помочь как-нибудь?.. Может ведь, да? Корни-то ведь остались, ну и пустил бы он от них новое деревце. Вот бы хорошо было. И о Фёдоре память, и мне спокойней…

Долго сидели соседки за обитым истёртой клеёнкой столом, пили чай с потемневших блюдечек, смотрелись в никелированный самовар, слушали по радио районные новости.

— И крышу бы мне поправить надо, — вспоминала баба Маша.

Шуршали за обоями осмелевшие мыши.

— Да и