Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

— классики, хотя и стоят на разных полках. Что именно приемлемо из Пушкина и что из Некрасова и из всех других русских писателей, которые друг для друга были несоизмеримы, а для нас соизмеримы, — этому нас учит хрестоматия. После большого культурного перелома каждая новая эпоха нуждается в книжном усвоении наследия предыдущей эпохи, нуждается в хрестоматии. «Хрестоматийный поэт» — выражение двусмысленное. Пушкин стал хрестоматийным поэтом, хотя никогда не писал для хрестоматий. А были поэты, которые для хрестоматий писали сами. Таков был, например, Йован Йованович-Змай, которого переводил Маршак. Таков был и сам Маршак. Его лирика — это конспект того культурного запаса, который отобрала наша эпоха из наследия других эпох.

У классиков можно усваивать методы творчества и можно усваивать результаты творчества. Пушкина любили и Маяковский, и Маршак. Но Маяковский любил Пушкина-бунтаря, а Маршак — Пушкина под «хрестоматийным глянцем»: не в борьбе, а в победе. И эпохе нужен был именно такой Пушкин: ведь и сам Маяковский был признан в эти годы лишь в наведенном «хрестоматийном глянце». Это не порицание: хрестоматийный глянец — это и есть тот отбор, который делает для себя эпоха из поэта; это и есть то, чем входит творчество поэта в культурную традицию. А Маршаку — и это очень важно — поэт дорог не сам по себе, а прежде всего как средство приобщения к традиции мировой культуры. «Старик Шекспир не сразу стал Шекспиром, Не сразу он из ряда вышел вон. Века прошли, пока он целым миром Был в звание Шекспира возведен». Маршаку важнее не Шекспир, а «звание Шекспира», потому что он не с Шекспиром, а с веками и целым миром.

Маршак много писал об искусстве слова. Иногда его советы могут показаться слишком уж само собой разумеющимися. Писатель должен знать, «что слово „чувство“ гораздо старше, чем слово „настроение“, что „беда“ более коренное и всенародное слово, чем, скажем, „катастрофа“»; ему не должны «показаться почти равнозначащими такие определения, как „великолепный“, „превосходный“ и „шикарный“». В первое мгновение можно удивиться: неужели человек, не чувствующий разницы между «бедой» и «катастрофой», между «великолепным» и «превосходным», может вообще иметь какое-нибудь отношение к литературе и нуждаться в каких бы то ни было литературных советах? Но потом вспоминаешь, какая масса начинающих писателей шлет ежедневно в редакции свою прозу и стихи и какого качества бывают эта проза и стихи. Отмахнуться от их существования нельзя — это тоже часть нашей культуры, за которую все мы в ответе. И литературные консультанты отвечают им: «учитесь слышать слово; читайте классиков; усваивайте традицию, а оригинальность придет сама собой». Пока есть люди, впервые приобщающиеся к словесной культуре, до тех пор нужен Маршак с уроками его статей и с образцами его стихов.

Острогожский гимназист Самуил Маршак сам когда-то приобщался к культуре так же, как они, так же, как мы, — через хрестоматии. Он усвоил традицию так глубоко, как немногие; но оригинальность не пришла к нему сама собой. Недоверие к оригинальности осталось у него на всю жизнь. Он несколько лет работал над статьей «О молодых поэтах», но так и не решился закончить ее: здесь нужно было судить не об усвоенной традиции, а о пришедшем новаторстве, и здесь обычная безошибочность его вкуса отказывала ему. В литературе есть своя начальная школа и своя средняя школа, и в средней школе уже не учатся по букварю. Но память о первом учителе, который открывает нам первые страницы букваря («Во-да. О-гонь. Ста-рик. О-лень. Тра-ва…»), остается в нас навсегда. Такова память современной поэзии о Маршаке.

P. S. У ближайшего друга Маршака, поэтессы Тамары Габбе (чьи замечательные письма к Маршаку, несомненно, будут когда-нибудь опубликованы), есть такое неизданное стихотворение:

Поэт не должен говорить на «ты»

Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.

Ищи ее — лукавой простоты,

А простота смеется над тобою.

Ты словно повторяешь наизусть

Чужих стихов знакомые страницы…

Какою мерой нам измерить грусть?

В какую форму радости отлиться?

Каким простым названием назвать

Уроки горькой жизненной науки,

Чтобы свое могли в них узнавать

И сверстники, и сыновья, и внуки?

Не угадать, не вспомнить, не найти!

Неверный звук не вызовет ответа.

Другим открыты тайные пути,

Надежные и точные приметы.

А ты — ты эхо чьих-то голосов,

Покорное магической привычке,

И нет твоих — незаменимых — слов

В бессмертном гуле вечной переклички.

Вера Васильевна Смирнова, знавшая обоих и знавшая, как Габбе любила Маршака, тем не менее твердо говорила: эти ее стихи — о Маршаке.

Семен Кирсанов — знаменосец советского формализма

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., 2012. С. 446–456 (впервые опубликовано в: Кирсанов С. И. Стихотворения и поэмы. СПб., 2006. С. 5–18).

Есть поэты с биографией и поэты без биографии. Семен Кирсанов был скорее поэтом без внешней биографии. Как вся поэтика его стихов сводилась к раскрытию художественных возможностей слова, так вся его жизнь сводилась к работе над этими стихами — вещь за вещью, книга за книгой. В поэзии он работал пятьдесят лет, это были очень разные годы, и им откликались очень разные книги.

В советской поэзии было хорошо расписанное распределение ролей. Все должны были быть и публицистами, и лириками, все должны были хранить высокие традиции классики и в то же время быть новаторами, все должны были писать просто, но выражать всю сложность чувств советского человека. При этом, однако, было известно, что такого-то поэта следует упоминать прежде всего по части родных полей, другого по безбрежной романтике, а третьего по гармонической строгости. У Кирсанова в этой системе было место необычное и неудобное: место хронически подозреваемого в формализме. Когда прокатывалась очередная волна борьбы с формализмом, то в первом ряду критикуемых непременно оказывалось последнее произведение Кирсанова. А когда погода в критике прояснялась, то Кирсанова похваливали, всякий раз отмечая его отход от старых формалистических ошибок. Ему относительно повезло: жертвой номер один в таких критических кампаниях ему не пришлось побывать. И ему относительно не повезло: когда в 1960‐х годах утвердилось новое амплуа «поэта на экспорт» — чтобы хвастаться его новаторством перед Западом и бранить его за это новаторство у себя дома, — то Кирсанова было уже поздно