ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

— Ваше благородие, а, ваше благородие!

Очнулся я от тяски, боль отдавалась в груди, на чем то меня везли — на повозке или на верховой лошади. Тут же потерял сознание и снова пришел в себя от того, что на лицо мне падали холодные мелкие капли дождя. Я лежал на шинели, возле большой серой палатки, из которой доносились громкие голоса. Кто то вышел из нее, остановившись неподалеку от меня.

— Поглядите, господа, какие густые тучи закрывают горы.

— Это потому, ваше высочество, — произнес другой голос, — что горам тяжко смотреть на покорившую их рать.

— Браво, граф!

— А как наш раненый герой? Поставьте носилки так, чтобы он мог видеть церемонию.

— Солдаты нашего батальона, ваше императорское высочество, предлагают понести поручика на руках. — Мне показалось, что это был голос Офрейна.

— Не слишком ли он слаб? Что говорят лекари?

Мне приподняли голову и подложили под затылок что то мягкое.

— Господин поручик! Вы слышите, господин поручик? Великий князь изволит...

Я поднял веки и увидел знакомое по портретам лицо великого князя Михаила, у него был такой же покатый лоб, как у брата, на грудь ниспадала пышная широкая борода, из под мохнатой казачьей папахи на меня с участием смотрели холодноватые красивые глаза.

— Как ваше самочувствие, поручик?

Я понял, что мне не мерещится и что я действительно лежу в ногах великого князя и его свиты. Хотел сказать что то, в груди заклокотало, я откашлялся и обрел голос.

— Вы людоубийца, — сказал я, с ненавистью глядя на здоровое, холеное лицо великого князя, — вы застрелили мою жену...

— Он бредит! — испуганно воскликнул кто то.

— Я был не в плену, — продолжал я, — а вам всем позор, убийцы!..

Силы оставили меня, а когда я снова очнулся, уже шел молебен. Солдаты стояли, обнажив головы. Возле аналоя развевались на ветру приспущенные знамена, службу несли несколько священников. На холме виднелись великий князь с генералами, а внизу, у холма, расположились офицеры и солдаты — георгиевские кавалеры. Хоры пели «Тебя, Бога, хвалим», гремела, отдаваясь в горах, орудийная пальба, били барабаны.

Великий князь радовался тому, что отныне он войдет в историю как прославленный полководец, офицеры радовались победе и наградам, нижние чины были рады, что закончилась наконец война и они остались живы. Все было весело, парадно, и на деле это не парадом являлось, а панихидой по исчезающим шапсугам и убыхам.

Возле меня никого не было. Дождь перестал моросить, в просветах между туч загорелся солнечный свет. Великий князь объезжал на коне войска, повторяя:

— Именем государя императора благодарю вас, молодцы, за трудную, честную и верную службу!

Я увидел церемониальный марш, услышал затем, как за обеденным столом великого князя хлопали пробки от шампанского и провозглашались тосты. Кто то громко диктовал телеграфическую депешу царю:

«Имею честь поздравить ваше величество с окончанием славной Кавказской войны точка отныне не остается более ни одного непокоренного племени точка сегодня отслужено благодарственное молебствие в присутствии всех отрядов...»

Солдаты принесли мне поесть. Среди них я увидел Кнышева, переодетого в старый мундир. Голубенькие глазки его бегали. Я с презрением отвернулся от него. Из солдатских разговоров узнал, что Илья, изнатужившись, поднял и сбросил свою пушку на бегущих в гору солдат, придавив троих до смерти, и ушел невредимым. Еще они говорили, что в кустах возле аула нашли девчонку и мальчишку. Девчонку взял один из штабных офицеров, а мальчика забрал в услужение чей то денщик.

Возможно, это были Биба и Закир. Расспросить я не сумел, потому что мне снова стало худо.

Через день меня отвезли в Гагринское укрепление, положили в лазарет и стали лечить. Я не удивлялся, зная, что таков наш гуманный закон — даже приговоренного к смерти человека сперва подлечат, если он болен, а потом уж набросят ему на шею смазанную мылом петлю.

Удивился днями позднее я иному, а именно тому, что лекари пользовали меня ровно бы значительную персону. Я осведомился о причине столь непонятного внимания к моей особе. В ответ услышал, что таково распоряжение самого главнокомандующего. Я с озлоблением подумал о лживости великого князя, выставлявшего напоказ свои сердоболие и великодушие. Владыки мира сего — актеры, к тому же препаршивые!

Я услышал, кроме того, что, несмотря на громогласное объявление об окончании войны, сражения еще происходят — продолжают отбиваться хакучинцы. Будь я в состоянии двигаться, постарался бы сбежать к ним. Но меня сжигала лихорадка. А когда я оправился, с послед ними защитниками аулов было покончено.

Однажды, проснувшись после дневного сна, я увидел подле своей койки никого другого, как Офрейна. Я уставился на него, как на привидение, а он мирно улыбнулся и осведомился о моем здравии.

— Явились, дабы сопроводить меня в острог? Какая честь, — сказал я.

Он, не обидевшись, заговорил. Я ушам своим не верил. Он сказал, что мне после лазарета дадут отпуск и, быть может, дозволят продолжить службу.

— Как сие понимать? — спросил я.

Он снова ласково улыбнулся, притворно не замечая моего озлобления, и принялся объяснять. Говорил он вкрадчиво, не очень вразумительно, почему то изъюлился весь. Я долго не понимал, но наконец уразумел, что мне всего лишь предлагается принять прощение. Короче говоря, из меня хотели сделать мерзавца. То, что называется изменой, кого-то, возможно, самого великого князя, не устраивало. Русская армия не должна была иметь офицера изменника. И чтобы его не иметь, мне все прощалось, а дабы я не изволил упрямиться, мне за мое молчание предлагались карьера, деньги, всякое благоволие начальства. Вспомнив, как подобного рода соображения искушали меня возле бивака, я взорвался и в ярости принялся осыпать Офрейна руганью, требуя, чтобы он убрался. Но он только моргал своими свиными глазками и продолжал недвижно восседать на табурете. Потом что то сказал. Смысл сказанного им не имел значения, ибо в конце концов я все равно ударил бы его. Не знаю, откуда только силы взялись. От моей оплеухи Офрейн упал.

Не стану затягивать повествования. Я заставил их осудить себя. И все же на каторгу меня не отправили, приговорив лишь к бессрочному поселению в Сибирь.

На днях уеду в Енисейск и, получив нужные бумаги, покину эти места. Как уже указывал, хочу попытаться отыскать следы Закира и Бибы.

В ущелье, где находился аул, вряд ли стоит подниматься — наверно, там за десять с лишним лет все заросло буйными травами. Иногда я вспоминаю улыбку своей любимой, иногда слышу ее голос. Чем дальше годы относят меня от нее, тем сильнее осознаю свою потерю. Никого уже я не полюблю, как Зайдет, и никто не полюбит меня, как она. Бывает, в воображении я подозреваю, что Зайдет была без сознания и я посчитал ее умершей. На деле ошибиться было невозможно — когда я волок Зайдет куда то, тело ее захолодевало. Догадываюсь о причине своих сомнений — Зайдет была моей женой, но могла и не стать ею. И ее, и Зару, и многих других дочерей шапсугов природа сотворила красавицами. Так можно ли примириться с тем, что красота была убита, что красоту будут убивать вновь и вновь? «И были люди только единым народом, но разошлись». Часто вспоминаются мне эти слова. Несколько дней назад, во сне, я пытался выбить стекло в окошке, крикнуть людям, находившимся за толстыми бревенчатыми стенами избы, о том, что они должны узнать друг друга, но стекло не поддавалось, я лишь поранил руку и проснулся от душевной боли...

На этом заканчиваются записки Якова Кайсарова.

Несколько лет назад я поехал на Черноморское побережье. В Лазаревской мне рассказали, что в дальнем ауле живет старая женщина в возрасте приблизительно 120 лет. Я подсчитал, что в 1864 году ей было около четырнадцати, и она, наверно, может рассказать о пережитом в то время. Решил отправиться в аул, чтобы повидаться с ней. Увы, действительность более сурова и неожиданна, чем это нам порой представляется — старуха умерла за день до моего прихода.

Аул расположен за шумной речкой, над которой протянут висячий пешеходный мост, вокруг развалин старого форта. На склонах гор — низкорослый лес. Восточнее, ближе к небу, снежные вершины.

Проводить самую старую женщину среди шапсугов собрались сотни людей. Они стояли на склонах рядами и смотрели во двор, куда из дома вынесли на плетне закутанную в саван покойницу. Было очень тихо, только речка плескалась на камнях. Старший правнук усопшей, всеми уважаемый, трудолюбивый человек, известный в здешних краях охотник, участник Великой Отечественной войны, окинул взглядом людей и громко сказал:

— Наша бабушка умирала в ясной памяти. Она попрощалась с нами и велела передать свое последнее прости всем, кто придет проводить ее. Она попросила сказать: берегите друг друга, помогайте тем, кто попадет в беду, дружите со всеми людьми на свете, пусть ни одной женщине никогда не придется идти к водопаду и, завернувшись в белое покрывало, бросаться на скалы, чтобы догнать погибших отцов и мужей своих...